— Если не сменят у нас главного — уйду из театра, он мне все равно не даст жизни…
— Чтобы больше никогда это не повторилось, — строго приказала Вероника, он закивал головой:
— Клянусь, больше никогда в жизни!
И снова, спустя несколько дней, пришел домой, как сказала Настенька, на одних бровях, больше ни на чем…
И снова Вероника не спала всю ночь, плакала, захлебываясь, кляня себя, неудачливую, кляня Арнольда, к которому постепенно стала испытывать презрение, не жалость и, разумеется, не ненависть, а презрение, сама себе удивлялась, но ничего не могла поделать. А он окончательно распустился и уже чуть ли не каждый вечер являлся домой пьяный, а однажды и вовсе не явился ночевать.
— Все, — сказала Вероника Настеньке. — На этом все. Надо с этим делом кончать…
Голос ее звучал решительно, лицо вдруг окаменело, стало казаться старше, упрямее, даже злее.
— Да ты что? — испугалась Настенька. — Ты это всерьез?
Настенька сама о себе говорила не раз: «Я — простая русская баба, из-под Ярославля…»
И, как всякая русская, деревенская баба, сама никогда не пьющая, она сочувствовала Арнольду, непритворно жалела его, непутевого, даже всплакнула, услышав решение Вероники — расстаться с Арнольдом.
Она попыталась было уговорить Варю — повлиять на Веронику, пусть хорошенько подумает, прежде чем решать такой жизненно важный вопрос, Варя наотрез отказалась:
— Это дело Веронички (она привыкла звать Веронику только так — Вероничка), не нам ее переубеждать и уговаривать…
И вскоре Арнольд исчез из дома, исчез, как не было его никогда, забрал немногие свои вещи, попрощался с Вероникой, с Настенькой, Настенька заплакала, обняла его на прощанье, у Вероники — ни слезинки в глазах, молча протянула ему руку.
— Будь здоров, — сказала спокойно.
Он вышел из подъезда, привычно поднял голову, глянув в последний раз на окна квартиры, в которой прожил около двух лет, на всякий случай помахал ладонью, как бы приветствуя кого-то, скорей всего конечно же Веронику, которая, как ему думалось, хотелось думать, провожает его взглядом. Но ни одна занавеска ни на одном окне не дрогнула, никто не смотрел ему вслед…
В тот вечер в театре у Вероники был прогон, она волновалась, палевое шелковое платье сидело плохо, два раза его переделывали, ушивали, распускали, а платье по-прежнему сидело не так, как хотелось, кроме того, партнер, игравший Василькова, раздражал ее, казался староватым для этой роли, ему бы Телятева играть, а он взялся за Василькова, ко всему еще кружевной зонтик, который Лидия не выпускает из рук, внезапно сломался, пришлось срочно искать новый, а чуть ли не через десять минут выходить на сцену…
Но все кончилось превосходно, лучше и придумать нельзя. В конечном счете портнихи добились полной и абсолютной гармонии. Платье сидело как влитое. Потом помреж быстро отыскал другой зонтик, партнер разыгрался, вошел в роль и даже в конце спектакля сорвал не многим меньше аплодисментов, чем она, Вероника.
Домой отправились, как и всегда, втроем — Вероника, Настенька и Варя. Вероника была оживлена, все время что-то напевала про себя, потом оборвала пение, сказала:
— Умираю, хочу чаю! Полцарства за стакан чаю погорячее…
— Сейчас будешь пить чай сколько хочешь, — сказала Варя, Настенька, помедлив, спросила:
— Как, не скучаешь по Арнольду?
— Кто? Я? — удивилась Вероника, удивилась так искренне, что не верить ей было невозможно, сразу было видно, не играет, не притворяется, так оно и есть на самом деле. — Да ты что, Настенька?
Настенька вздохнула, ничего не ответила. Нет так нет, стало быть, Верочку все, что случилось, вполне устраивает, а это самое главное. Ни о ком она не страдает, ни из-за кого не рвет сердца. И все-таки жаль, жаль Арнольда, бедолагу, бывает же так, и частенько: не может мужик сам с собой справиться. И рад бы не выпить, да не может, сил не хватает, воли, старания…
Но вслух Настенька ничего не сказала. Ни к чему. Так и дошли до дома быстренько, говоря о чем-то, о чем после и не вспомнить, шагали в ногу, друг возле друга — Настенька, Вероника и Варя…
Годы прошли с той поры, без малого тридцать семь лет. Многие перемены случились за это время: Вероника отметила юбилей, получила звание народной, хорошую пенсию, ушла на заслуженный отдых. В сущности, по своей воле никогда не ушла бы, но в театр пришел новый главный, не жаловавший стариков, сам говорил:
— Мне одного-двух старцев на все про все хватит…
Вероника Алексеевна первая подала заявление, знала, ей не откажут, проводят на пенсию с помпой; так и вышло, было множество речей, поцелуев, прочувствованных, словно бы от самого сердца идущих слов, вроде бы все жалели, даже сам главный промолвил, как бы вскользь: