В антрактах она ходила со своими драмкружковцами по фойе, то и дело раскланивалась со знакомыми, публика была премьерной, особенной, много знакомых, тех, кого она помнила и кто помнил ее, показывала драмкружковцам фотографии актеров, висевшие на стенах, поясняла:
— Это мой всегдашний партнер, а эта — страшная была стерва, но темперамент — непревзойденный, а это тот, кто основал наш театр, я еще застала его…
Кто-то из девочек увидел ее портрет, воскликнул восторженно:
— Смотрите, Вероника Алексеевна…
— Да, это я, — будто бы невероятно скромно, почти безразлично сказала она, внутренне ликуя: как славно получилось, что они сами набрели на ее портрет, ей не пришлось подводить и показывать, до чего славно…
Арнольд явился неожиданно, вдруг рано утром, Вероника еще спала: звонок в дверях, Настенька открыла дверь, удивленно воззрилась на незнакомого, очень худого человека в легком пальтеце, почти в летнем, хотя зима уже была в разгаре, на землю лег тяжелый снег, мороз по утрам был беспощаден.
Он стал на пороге, глядя на Настеньку слезящимися с мороза глазами. Большая, дорожная сумка легко свисала с его плеча.
— Вам кого? — сухо спросила Настенька. — Что ж вы молчите?
— Не узнала, Настенька? — в ответ спросил он.
Она вгляделась, узнала, тихо охнула:
— Неужели?
— Значит, я не так уж изменился, — усмехнулся он, усмешка была горькой, у Настеньки даже сердце сжалось, до того его жалко стало, глаза бы ее на него не глядели…
— Вера спит еще, — сказала, нарочно нахмурясь, чтобы не заплакать. — А я уже давно встала, ты же знаешь, я — птица ранняя…
Повернулась, пошла на кухню, он пошел за нею. Спросил негромко, но она услышала:
— Вероника одна или кто-то еще здесь?..
— Никого здесь нетути, — отрезала Настенька. — Идем на кухню, я тебе сейчас чай согрею…
Он скинул свое пальтецо, Настенька повесила его в прихожей, подумала сочувственно: «Ветром подбито, ничем иным…»
Однако вслух сказала весело:
— А ну, давай, Арнольд, садись за стол, я тебе сейчас по-твоему заварю, как ты любишь…
— Неужели помните, какой я чай любил? — удивился Арнольд.
Она ответила горделиво:
— У меня еще покамест память не отшибло…
Он сел за стол, покрытый, как и некогда, чистейшей, белой в мелкий цветочек клеенкой. Блестели кастрюли на полке, висевшей над столом, над синим венчиком газа тихо посвистывал красный в горошек чайник.
Арнольду казалось, ничего не изменилось, все как было, даже, кажется, чайник все тот же и клеенка осталась прежняя, что ли, хотя все-таки понимал: и чайник наверняка другой, и клеенка другая, как же иначе, столько лет прошло, столько лет…
Вероника долго не выходила из своей комнаты, Настенька не побоялась, разбудила ее, сообщила: Арнольд явился. Вероника удивилась, вот еще, не было печали, однако тут же сказала:
— Накорми его, чаю дай…
— А как же, — обиделась Настенька. — Будто сама не знаю…
Вероника оделась, подмазалась слегка, поймала себя на том, что хочет казаться моложе, красивее. С грустью глянула на свое бледное со сна лицо, вспомнилось, когда-то просыпалась розовая, Настенька, бывало, говорила: словно маков цвет, а теперь что ж, как бы там ни было, годы, куда от них денешься…
Легким своим, как бы летящим шагом вышла на кухню, протянула руку Арнольду, сказала просто, будто совсем недавно рассталась с ним:
— Ну, здравствуй, рада тебя видеть…
Он оживился, даже порозовел от удовольствия, оттого что она так сказала, ответил:
— И я тоже рад тебя видеть…
Вероника присела к столу, обернулась к Настеньке:
— Мне чайку налей, да покрепче…
Настенька налила ей чаю, подвинула стакан, сама тут же вышла из кухни, пусть поговорят друг с дружкой, есть им о чем вспомнить, есть о чем потолковать, пусть никто не мешает…
В тот же вечер в театре был прогон спектакля, в котором участвовали две ученицы Вероники: толстенькая, розовощекая Агафонова, игравшая роль горничной Тани в «Плодах просвещения», и Лиля Вертер в роли Бетси, чистокровная русачка из-под Рязани, обладавшая этой странной для русского уха фамилией.
— Если хочешь, идем вместе, — предложила Вероника Арнольду.
Он подумал, потом все-таки отказался:
— Устал, лучше дома побуду…
«Однако, — думала Вероника по дороге в театр. — Дома, вот оно как. Поди ж ты, мой дом никак своим считает? Неужто думает, все будет по-старому? Неужто полагает здесь, у меня, остаться?..»