— У меня лихорадка, — объяснял он со сконфуженным видом. — Я кашляю… и мне не по себе.
— Ну, не выдумывай! Вставай же, пойдем с нами.
Депаки почесал нос и, заметив, что мы не склонны ему верить, так как вид у него был цветущий, перешел к откровенному признанию:
— Неделю тому назад я получил деньги в редакции «Журнала» и хотел покутить.
— Это ты-то?!
— Ну, да.
— И вот, — продолжал Депаки, — я подцепил красотку… Мы обедали на бульварах… Пришли сюда и…
— Ну, и что же?
— И тогда… она ушла от меня утром… да… и… и моих денег не стало! Я искал везде… ничего… ни одного су… просто смешно… и я дожидаюсь в постели… Бускара мне приносит еду… я работаю.
— А где лежали твои деньги? — спросил кто-то из нас.
— В кошельке.
— А кошелек?
— В кармане.
Мы решили, конечно, что беднягу Жюля обокрали, и поделились с ним этим печальным выводом. Как вдруг товарищ, задававший ему предыдущие вопросы, сказал:
— А где твои брюки? Ты посмотрел в карманах?
— О, — простонал Депаки, — мои брюки…
Тут его осенила какая-то мысль. Он вскочил с постели, поднял матрац и вдруг радостно воскликнул:
— Вот они! Вот!.. И в кармане… нет, невозможно! Не может быть!..
— Кошелек?
— И деньги! — возвестил Депаки. — Каково! Нет, право, это слишком глупо… а я-то думал, что она меня обчистила до нитки! Ура! Вот счастье, что вы пришли! Если бы не вы, я бы тут пролежал до второго пришествия!
Вместе с Жоржем Делав Депаки был в оппозиции к нашей страсти к приключениям и корсарам, столь любезным сердцу Мак-Орлана. Делав, убежденный, закоренелый любитель суши, ненавидел приключения. На улице Мон-Сени у него был свой домик, со старинной арденнской мебелью, громко тикающими стенными часами, с занавесками в розовую и голубую клетку. На стенах висели большие, в светлых тонах, картины темперой, на полочках — множество трубок. Посиживая у огня, или в летние вечера наблюдая из открытого окна прохожих, Жорж Делав являл собою образец благоразумия. Он часто бывал в «Кролике», но его компания находилась в тайной вражде с нами. Стихотворения в прозе, которые писал этот талантливый человек, его рисунки, его изречения — все, вплоть до его собаки и подбитых гвоздями башмаков, отличало его от нас, и мы смотрели на него как на представителя иной среды.
Третьим консерватором, предпочитавшим сушу морю, был Капи, не проповедывавший, впрочем, отречения от жившего в наших душах стремления ко всему необычайному. Капи, юморист, влюбленный более в пригород, чем в настоящую деревню, приступил к осуществлению своей мечты; около Сен-Кена он снял домишко и превратил его в кабачок. Им самим написанная вывеска привлекала к домику любопытных. В зале были прилавок, столики, табуретки, стаканы, бутылки всех сортов, а среди всего этого Капи, с салфеткой под мышкой, ожидал посетителей. Но в местности, где все знали юмориста, никто не поддавался искушению. К Капи относились с недоверием, к нему остерегались заходить. Но однажды случилось, что какой-то проголодавшийся проезжий зашел в эту странную харчевню, уселся, поискал глазами слугу.
Капи сам прислуживал, принес ему на выбор несколько бутылок вина, подал кофе, папиросы, все самое лучшее, потом, когда пришедший в приятное расположение духа посетитель спросил счет, Капи сказал, понизив голос:
— О, об этом не стоит и упоминать, сударь, вы у меня в гостях.
— То есть как же это?
— Вы мне ничего не должны… С меня достаточно чести, которую вы мне оказали, позавтракав у меня.
— А… вы… Что это вы говорите?
— Так до скорого свидания! — заключил Капи.
Посетитель не подымал более вопроса об уплате. Он тупо рассматривал странного хозяина и затем, охваченный вдруг страхом, что с ним хотят сыграть какую-то скверную штуку, выскочил за дверь и пустился в бегство.