Но настоящая качка началась после обеда. Пароход действительно "купал свои загородки", как предсказывал человек из Луизианы. Каждые полчаса, с точностью до секунды, прибывала громадная волна - тогда гасло электричество, грохотал винт и сотрясались палубы. При этом нас норовило вытряхнуть со стульев, и довольно бесцеремонно. Иногда приходилось держаться за стол обеими руками.
И тогда я узнал, как выглядит настоящий страх. Он был разодет в черные шелка и сражался с самим собой. По вполне понятным причинам пассажиры сбились в стадо и приставали с расспросами к любому офицеру, которому случалось пробираться через салон. Никто не трусил - боже упаси! - но каждый проявлял повышенный интерес к любой информации. Беспокойство удвоилось, когда судно накренилось особенно зловеще.
Страх олицетворяла дородная красивая леди с изящными манерами; ей была точно известна цена человеческой жизни, и она наверняка разбиралась в духовной сущности Роберта Эльсмера*, современной поэзии, в общем, во всем, что полагается знать умной женщине. Когда качка усилилась, женщина вдруг быстро заговорила. Я никогда не поверю, что до ее сознания доходил смысл собственных слов. Качка достигла наибольшего размаха. Дама прилагала все старания, чтобы оживить общую беседу. По тому, как вздымалась ее грудь, пальцы нервно теребили скатерть и блуждали глаза, которые то и дело обращались в сторону трапа, ведущего наверх, легко было догадаться, до чего она испугалась. Дама не жалела самых обыденных слов. Они текли из ее уст непрерывным потоком, иногда прерываясь смешком, как речь всякой нормальной женщины. Кто-то предложил разойтись по каютам. Нет, она остается. Она хотела говорить и не сдавалась до тех пор, пока ей удавалось удержать рядом хотя бы одну живую душу. Когда компания расстроилась, даме все же пришлось отправиться к себе. Она проделала это с явной неохотой, оглядываясь через плечо на ярко освещенный салон. Контраст между непринужденностью ее речи, напряженным взглядом и судорожными движениями рук бросался в глаза. Теперь я знаю, во что рядится страх.
В ту ночь никто так и не сомкнул глаз. Приходилось держаться обеими руками за койку, а чемоданы, которые были внизу, смяли ночные туфли и колотили в обшивку каюты. Однажды мне показалось, что все это сооружение, которое медленно пробивалось вперед, заключив внутри себя наши ни на что не годные судьбы, встало на голову и из этого неподобающего положения совершило отчаянный прыжок. Помнится, я дважды выскакивал из койки на пол, чтобы присоединиться к безобразничающим чемоданам. Тысячи раз грохот волн за бортом сопровождался ревом воды, бурлящей на палубе и вокруг надстроек. Когда наступало недолгое затишье, я слышал чьи-то быстрые шаги, крики и отдаленное хоровое пение. То чьи-то заблудшие души исполняли реквием.
24 мая (день рождения королевы). Если когда-нибудь вы познакомитесь с американцем, отнеситесь к нему с уважением. В тот день корабль разукрасили флагами с носа до кормы. Особенно выделялся Союзный Джек*. Нас, англичан, об этом не предупредили, и мы были приятно удивлены. Во время обеда поднялся экс-комиссар из округа Лакнау (честное слово, Англо-Индия не знает границ) и провозгласил тост за здоровье Ее Величества и Президента.
Но позже из-за этого произошла заварушка. Какой-то невысокий американец загнал в угол дюжину англичан и зычным голосом прочитал им лекцию на тему о скудости британского патриотизма.
- И это называется днем рождения королевы? - бушевал он. - Зачем вы пьете за здоровье нашего президента? Какое вам дело до нашего президента в такой исключительный день? Допустим, вас - меньшинство. Тем больше оснований для демонстрации национальной гордости. Прошу не перебивать. Вы, британцы, делаете все наоборот. Вы перепутали все на свете. Я - американец до мозга костей, но, раз уж некому провозгласить тост в честь королевы иначе, чем швырнув его вам в лицо, так уж и быть, я беру это на себя.
Затем он закатил великолепную компактную речь, как говорится по существу. Стало ясно, что никто так не почитает королеву, как американцы. Мы, англичане, были ошеломлены. Хотелось бы знать, какое количество англичан, не обученных ораторскому искусству, смогли бы говорить хотя бы наполовину так складно, как тот джентльмен из Фриско.
- Видите ли, - промямлил один из нас, - все-таки это наша королева и была нашей последние пятьдесят лет. Но мы, присутствующие здесь, не видели Англию семь лет и поэтому отвыкли приходить в восторг. Надо же дожить до такого, чтобы американцы били нас мордой об стол за отсутствие патриотизма! В следующий раз придется вести себя предусмотрительней.
Совершенно естественно, разговор между англичанами, японцами (на борту находилось несколько японцев, которые ехали за границу) и американцами коснулся вопроса о формах правления. Мы перебрасывали этот "мячик" друг другу, придерживаясь золотого правила: "Не верь тому, кто поносит свою страну", и поладили.
- С точки зрения администрирования в Японии наблюдаются две крайности, - сказал свое слово низкорослый джентльмен (на родине он слыл богачом), это остатки жестокого, типично восточного деспотизма и - как это у вас называется? - чиновничья волокита, смысл которой неясен даже самим исполнителям. Мы копируем ваш бюрократизм и, когда это удается, думаем, что занимаемся администрированием. Вот оно - проклятие всех народов Востока. Ведь мы - люди Востока.
- Ну не скажите. Вы будете почище всяких западников, - промурлыкал убаюкивающим тоном американец.
Человек был польщен:
- Благодарю вас. Хотелось бы этому верить, но в настоящее время все обстоит далеко не так. Судите сами. К примеру, наш фермер владеет склоном холма, который разбит на крошечные террасы. Ежегодно он обязан представить правительству отчет о размерах своего дохода и выплаченного налога. Не со всей площади холма, а с каждой террасы в отдельности. Полный отчет стопка бумаги высотой в три дюйма, от которой нет прока, если не считать того, что она задает работу тысячам чиновников, занятых подсчетом доходов. И это администрирование? Боже мой! Одно название. За последнее время число чиновников выросло раз в двадцать, но сами чиновники еще не администрирование. Где еще вы видели таких дураков? Возьмите наши правительственные учреждения - их съели чиновники. Придет день, уверяю вас, и мы обанкротимся.
Тут было для меня нечто новое, но раньше я как-то упускал это из виду. Действительно, ведь там, где в гражданских учреждениях носят мундиры и сабли, неминуемо поощряется самый бездумный бюрократизм.