В конце концов, речь шла о чести и личной ответственности. Если Невилл Чемберлен ни на минуту не сомневался в мудрости своей внешнеполитической линии, то Эдуард Даладье систематически испытывал угрызения совести. Если Гитлер решился, чем все это кончится? Будет ли трехцветный флаг навеки замаран в том случае, если не будут выполнены обязательства перед Прагой? С другой стороны, стоит ли приносить в жертву Францию, должен ли Париж оказаться в руинах под ударами люфтваффе[4] из-за этих упрямых чехов? Не был ли прав Боннэ, когда говорил, что война с Германией — самоубийство для Франции?
Эти пароксизмы сомнений, вероятно, были временно успокоены сообщением о предстоящей встрече в Мюнхене. Париж ликовал не менее, чем Лондон. «Чувство облегчения царит в Париже сегодня вечером, — телеграфировал Буллит государственному секретарю Корделлу Хэллу. — Это сопоставимо с впечатлением о подписании перемирия». За немногими исключениями политические деятели и пресса поздравляли друг друга. «Надежда возрождается!» — провозгласил Жорж Бидо в «Об», в то время как в «Попюлер» бывший премьер-социалист Леон Блюм писал так: «Сообщение о встрече в Мюнхене вызвало к жизни огромную волну веры и надежды. Было бы величайшим преступлением против человечности прервать переговоры или сделать их продолжение невозможным. Встреча в Мюнхене — охапка дров, брошенная в очаг, когда огонь должен был вот-вот погаснуть».
Даладье уже набросал обращение к нации по радио, первоначально намеченное им на 28 сентября, и теперь его задача в огромной мере облегчилась.
«Я заявил, что сегодня вечером обращусь к стране в связи с международным положением, но в полдень мне сообщили о предложении прибыть завтра в Мюнхен для встречи с канцлером Гитлером, мистером Чемберленом и синьором Муссолини. Я принял это предложение.
Вы должны понять, что накануне столь важных переговоров мой долг состоит в том, чтобы отложить объяснения, которые я был должен вам дать. Но перед отъездом я хотел бы поблагодарить народ Франции за отношение ко мне, преисполненное достоинства и уверенности.
Особо я хотел бы поблагодарить французов, во имя спокойствия вставших под знамена, и дать им понять, что они действовали не напрасно.
Моя позиция тверда. С того момента, когда мы начали испытывать нынешние осложнения, я ни на миг не переставал заботиться о мире и жизненных интересах Франции. Завтра я продолжу эти попытки, сознавая, что за мной — весь народ».
Как и Чемберлен, Даладье никак не упомянул о том, что сами чехи не допущены на встречу. Так же как и Великобритания, Франция закрыла на это глаза. Так на основании чего же вся нация пребывала «в полном согласии»?
Премьер умолчал, но между строк можно было прочесть: «Мир! Любой, любой ценой — но мир!»
Генерал Гамелен, по его словам, не был готов делать подобные ставки. Утром 28 сентября на совещании Даладье задал генералу вопрос: что следует сохранить в первую очередь в случае, если территориальные изменения окажутся неизбежными?
Гамелен ответил, что если укрепления не будут оставаться в руках чехов, то «страна перестанет представлять ценность в военном отношении».
Такова была четко выраженная точка зрения военного, но события намного обогнали подобные идеи, так как территориальные уступки, к которым вынудили чехов, включали большую часть укреплений. Интересно было бы поразмышлять, какие были бы последствия, если бы Даладье прибыл в Мюнхен с Гамеленом, но такая мысль не пришла в голову ни генералу, ни премьеру. Более того, днем позже начальник главного штаба ВВС генерал Вюйлемен заявил Даладье, что французская авиация к войне не готова.
Кто же сопровождал премьера в Мюнхене? По данным, полученным в Париже Боннэ, там ожидали двух министров иностранных дел «оси» — Риббентропа и Чиано. Боннэ послушно сопровождал Даладье на англо-французских переговорах в Лондоне, но по этому поводу заметил: «Я дал понять, что предпочел бы остаться в Париже, и попросил месье Леже заменить меня».
Алексис Леже, генеральный секретарь министерства иностранных дел, дал несколько иную версию. Гитлер, говорил Леже, не желал присутствия министров иностранных дел (исключение было сделано для Галеаццо Чиано, зятя дуче), с тем чтобы четверо вождей могли сообща разрешить дело. Это шло вразрез с французской традицией коллективной ответственности кабинета, согласно которой министр иностранных дел сопровождал премьера на важных международных совещаниях. Но на сей раз кабинет решил уступить Гитлеру, и Леже, несмотря на его возражения, было предписано сопровождать Даладье.
Леже, должностное лицо, не связанное с политикой, запросил у кабинета инструкции по поводу его возможных действий в Мюнхене. Боннэ сообщил ему, что кабинет не принимал никаких решений по данному поводу, после чего Леже добился заявления от генерального штаба о том, что новые границы Чехословакии должны лежать за пределами укреплений, чтобы не были нарушены связи между востоком и западом страны, а «пояс» между Моравией и Словакией не был сужен. Эти указания вполне соответствовали тому, что говорил тем утром Гамелен Даладье, но в то же время, увы, они не могли быть реализованы, ибо пражское правительство уже успело сделать далеко идущие уступки.
Когда следующим утром французская делегация прибыла в Ле Бурже, на землю спустился небольшой туман. Леже сопровождал опытный дипломат, глава европейского отдела МИД Франции Шарль Роша, а Даладье сопровождал его верный «шеф кабинета» и приятель Марсель Шапье.
Отъезд Даладье собрал большое число провожающих официальных лиц: кроме членов кабинета там были большинство префектов, руководителей воздушного транспорта, репортеры и множество высокопоставленных дипломатов, в том числе посол Великобритании сэр Эрик Фиппс и поверенный в делах Германии д-р Курт Брауер.
Серебристый двухмоторный «пуату» ожидал премьера и его свиту. Он взлетел незадолго до девяти часов и в четверть двенадцатого достиг Мюнхена. В аэропорту был Риббентроп; он сопровождал Даладье во время обхода строя почетного караула и по пути в знаменитый отель «Четыре сезона», где должна была разместиться французская делегация. Когда кортеж автомашин приблизился к центру Мюнхена, многочисленная толпа шумно приветствовала премьер-министра.
Несмотря на почетный и преисполненный энтузиазма прием, Даладье выглядел не совсем здоровым: «Его широкая, загорелая голова была втянута между плеч, лоб покрыт глубокими морщинами. Он казался мрачным и погруженным в мысли. Еще отчетливее это проявлялось у Леже». Таковы были впечатления посла Франсуа-Понсэ, прибывшего накануне поездом из Берлина и встречавшего шефа в аэропорту.
Прибыв в отель «Четыре сезона», Даладье в своем апартаменте выслушал доклад Франсуа-Понсэ. Затем премьер сам сказал несколько слов, и одна фраза особенно запала в память прибывшего вместе с послом из Берлина помощника военно-воздушного атташе капитана Поля Стелэна: «Все зависит от англичан, — сказал Даладье, — нам ничего не остается, кроме того чтобы следовать за ними».
Стелэн выслушал это с удивлением, но на самом деле здесь нечему было поражаться. «Пуату» был французским самолетом, но прибыть в Мюнхен его побудила британская инициатива, и теперь на руках у него не было своих карт.
Зазвонил телефон. Помощник атташе поднял трубку. Герман Геринг ожидал Эдуарда Даладье, чтобы сопровождать его в «Фюрербау».
III
Несомненно, из четырех главных действующих лиц, направлявшихся в Мюнхен, самым счастливым был Бенито Муссолини. Дуче собирался находиться в центре арены действий, перспектива, доставлявшая ему особую радость: он все больше и больше нервничал по поводу того, что немцы загоняли его на край арены.
В начале этого года во время событий, приведших к аннексии Германией Австрии, он был чрезвычайно раздражен тем, что Гитлер ни малейшим образом не намекнул ему о своих планах. Сам по себе «аншлюс» явился сильным ударом по политике Италии в Центральной Европе, со времен первой мировой войны основанной на сохранении независимости Австрии. Таким образом, пока Австрия не будет присоединена, немцы в итальянском Тироле не будут требовать присоединения части этой беспокойной территории к фатерлянду. В апреле Муссолини был разъярен статьей в одном из лейпцигских изданий, «в которой снова поднимается вопрос о Южном Тироле и в отношении итальянского населения используется язык силы». Разгневанный дуче сказал Чиано, что «эти немцы заставят меня проглотить горчайшую пилюлю в моей жизни; я имею в виду французскую пилюлю». И Чиано со своей стороны беспокоился, как бы «ось» «не полетела вверх орлом» из-за «неразумного» поведения немцев в Южном Тироле.