Так ли? Этот вопрос все еще остается предметом споров. То, что эта грязноватая тайная сделка дала Сталину такую же передышку, какую царь Александр I получил от Наполеона в Тильзите в 1807 году, а Ленин от немцев в Брест-Литовске в 1918 году, было очевидным. Вскоре она также обеспечила Советскому Союзу выдвинутые оборонительные рубежи против Германии за пределами существовавших границ Советского Союза, включая базы в Прибалтийских государствах и Финляндии — за счет поляков, латышей, эстонцев и финнов. И самое главное, как подчеркивалось позднее в официальной советской «Истории дипломатии», она гарантировала Кремлю, что, если Россия позднее подвергнется нападению Германии, западные державы уже будут бесповоротно втянуты в войну против «третьего рейха» и Советский Союз не должен будет один противостоять немецкой вооруженной мощи, как этого боялся Сталин летом 1939 года.
Все это, несомненно, верно. Но есть и другая сторона медали. К тому времени, когда Гитлер собрался напасть на Россию, армии Польши и Франции, а также Английский экспедиционный корпус на континенте были уничтожены, а Германия имела в своем распоряжении ресурсы всей Европы и никакой западный фронт не связывал ей руки.
На протяжении 1941, 1942 и 1943 годов Сталин будет с горечью сетовать на отсутствие второго фронта в Европе против Германии и что Россия вынуждена нести бремя борьбы почти со всей германской армией. В 1939–1940 годах имелся Западный фронт, отвлекавший немецкие силы. Да и Польша не была бы захвачена за две недели, если бы русские поддержали ее вместо удара в спину. Более того, войны, возможно, не было бы вообще, если бы Гитлер знал, что ему придется помимо Польши, Англии и Франции сражаться также с Россией. Даже политически робкие немецкие генералы, если верить их показаниям на Нюрнбергском процессе, могли воспротивиться развязыванию войны против такой грозной коалиции. Согласно свидетельству французского посла в Берлине, в конце мая и Кейтель и Браухич предупреждали Гитлера, что у Германии очень мало шансов выиграть войну, в которой Россия будет участвовать на вражеской стороне.
Ни один государственный деятель, и в том числе даже диктаторы, не может предсказать ход событий на длительный срок. Можно доказывать, как это делал Черчилль, что каким бы хладнокровно-расчетливым ни было решение Сталина о заключении сделки с Гитлером, оно также «в тот момент было в высшей степени реалистичным». Первым и первостепенным соображением Сталина, равно как и любого другого главы государства, была безопасность страны. Он был убежден летом 1939 года, как он позднее скажет Черчиллю, что Гитлер собирается начать войну. Он был преисполнен решимости не допустить того, чтобы Россию завлекли в чреватую опасностью позицию, где ей пришлось бы одной противостоять вермахту. Если прочный союз с западными державами окажется невозможным, тогда почему бы не повернуться лицом к Гитлеру, который стучится к нему в дверь?
К концу июля 1939 года Сталин был убежден — и это очевидно, — что Франция и Великобритания не только не хотят прочного союза, но и что целью правительства Чемберлена и Великобритании является побудить Гитлера вести свои войны в Восточной Европе. Он, по-видимому, сильно сомневался в том, что Великобритания с большей готовностью выполнит свои гарантийные обязательства перед Польшей, чем Франция выполнила свои обязательства перед Чехословакией. И все происходившие за последние два года события на Западе лишь усиливали его подозрения: отклонение Чемберленом советских предложений после «аншлюса» и нацистской оккупации Чехословакии о созыве конференции для выработки планов по сдерживанию дальнейшей нацистской агрессии; умиротворение Чемберленом Гитлера в Мюнхене, куда Россию не допустили; задержки и колебания Чемберлена в проведении переговоров об оборонительном союзе против Германии, когда роковые летние дни 1939 года быстро сменяли друг друга.
Одно было очевидным — почти всем, за исключением Чемберлена, — англо-французская дипломатия — нерешительная и невнятная — теперь потерпела полное банкротство. (А также и польская дипломатия.) Французский посол в депеше в Париж так описал реакцию польского министра иностранных дел Бека на подписание германо-советского пакта: «Бек совершенно спокоен и, кажется, нисколько не озабочен. Он считает, что, по существу, почти ничего не изменилось». Шаг за шагом западные демократии отступали перед Гитлером. С Советским Союзом на их стороне они все еще могли убедить германского диктатора не начинать войну или, если бы это не удалось, сравнительно быстро победить его в вооруженном конфликте. Но они позволили этой последней возможности ускользнуть из их рук.[23]
Теперь, в самое невыгодное время, в самых худших обстоятельствах, они были обязаны прийти на помощь Польше, когда она подвергнется нападению.
Упреки и обвинения в Лондоне и Париже по адресу двуличного Сталина были громкими и злобными. Советский деспот на протяжении многих лет громко осуждал «фашистских зверей» и призывал миролюбивые государства объединиться, чтобы остановить нацистскую агрессию. Сейчас он сам превратился в ее пособника. Кремль мог доказывать, что он и сделал, что Советский Союз сделал лишь то, что сделали Великобритания и Франция годом ранее в Мюнхене: купили мир и время для перевооружения за счет малого государства. Если Чемберлен был прав и поступил честно, умилостивив Гитлера в сентябре 1938 года принесением в жертву Чехословакии, был ли Сталин не прав и бесчестен, замирившись с Гитлером год спустя за счет Польши, которая в любом случае отвергала советскую помощь?
О циничной секретной сделке Сталина с Гитлером с целью раздела Польши и получения свободы рук, чтобы поглотить Латвию, Эстонию, Финляндию и Бессарабию, за пределами Берлина и Москвы никто не знал, но она вскоре станет очевидной благодаря советским действиям и шокирует многие страны мира даже сейчас. Русские могли бы сказать — что они и сделали, — что они всего лишь вернули себе территории, которые были отняты у них в конце первой мировой войны. Но населявшие эти земли люди не были русскими и не проявляли желания присоединиться к России.
После вступления в Лигу Наций Советский Союз завоевал определенный моральный престиж как защитник мира и ведущий противник фашистской агрессии. Теперь этот моральный капитал был полностью растрачен.
Помимо всего прочего, согласившись на эту неприглядную сделку с нацистской Германией, Сталин подал сигнал к началу войны, которая почти наверняка превратится в мировой конфликт. Это он, безусловно, знал.[24] Как потом окажется, это был самый крупный просчет всей его жизни.
Дэвид Мэйсон
«Странная война»[25]
Американский сенатор Бора придумал выражение «призрачная», или «мнимая», война.[26] Черчилль, говоря об этом периоде, употребил определение Чемберлена «сумерки войны», а немцы называли ее «сидячей войной» («зитцкриг»). Это было время, когда противники в Европе бросали друг на друга свирепые взгляды, стараясь угадать, что намеревается предпринять другая сторона, период воинственных поз, усталости и вялости, когда настоящих военных действий почти не велось.
Война, однако, началась весьма оживленно. Вскоре после заявления Чемберлена о войне с Германией в воскресенье 3 сентября вой сирен оповестил о первой — как оказалось потом ложной — воздушной тревоге, и самолет английских военно-воздушных сил вылетел на разведку в зону Кильского канала, где обнаружил ряд немецких военных кораблей, стоявших на якоре, — привлекательная цель для воздушной атаки. Но было очень холодно, и когда пилот Макферсон попытался связаться по радио с базой, то обнаружил, что радиопередатчик замерз. К тому времени, когда он вернулся на аэродром, было уже поздно организовывать бомбардировочный налет, но первый лорд Адмиралтейства Уинстон Черчилль разрешил провести его в понедельник, 4 сентября.
23
1 июня французский посол в Берлине Кулондр сообщил министру иностранных дел Боннэ: «Гитлер рискнет начать войну, если ему не надо будет воевать с Россией. С другой стороны, если он осознает, что ему придется воевать также и с ней, он скорее отступит, чем подвергнет свою страну, свою партию и себя гибели». —
24
Еще в книге «Майн кампф» Гитлер пророчески писал: «Сам факт заключения союза с Россией включает в себя план следующей войны. Ее исходом был бы конец Германии». — Прим. перев.
25
Из «Истории второй мировой войны» (Лондон, 1966. Т. 1).
Мэйсон, Дэвид — английский журналист и историк.
26
«Phoney war». В советской литературе этот период войны принято называть «странной войной», используя ее французское название — «drôle de guerre». —