Устав от многозначительных намеков, Кари спросила:
– Вы в самом деле думаете, что я намеренно что-то от вас утаиваю? Или как вы это там называете…
– Препятствование отправлению правосудия.
– Так вы полагаете, мне можно предъявить подобное обвинение?
– А сами вы как думаете?
– Думаю, что нет.
– И готовы присягнуть в этом?
– Да.
После долгого молчания в трубке раздался тяжелый вздох.
– В таком случае, мисс Стюарт, именно это вам и остается сделать. Видит бог, я пытался избавить вас от необходимости появляться в суде, но вы вынуждаете меня вызвать вас в качестве свидетельницы.
– Мне нечего скрывать.
Она молила господа, чтобы Макки поскорее положил трубку. Напряженность их молчания была почти осязаема. Все было сказано, и добавить к этому было нечего. Но он, продолжая дышать в трубку, как бы давал понять, что можно было бы еще многое сказать. Наконец, пробормотав что-то неразборчивое вроде «доброй ночи», прокурор положил трубку.
Она сделала то же самое. Этот несложный, казалось, разговор лишил ее сил. Кари попыталась встать. Именно тогда и случился первый спазм.
Сидя в обнимку с бутылкой скотча, Пинки смотрел по телевизору древний фильм с Джоном Уэйном,[6] когда раздался телефонный звонок.
– Да?
– Пинки… – Женский голос был очень слаб, но он сразу же узнал его, а потому поспешно спустил ноги в полосатых носках с края журнального столика. Нечаянно зацепленная глубокая тарелка с картофельными чипсами полетела на пол.
– Кари? Что с тобой? – Ему не было нужды спрашивать, все ли с ней в порядке. Что-то определенно было не так. Оставалось только выяснить, что именно.
– У меня кровотечение… – Ее голос то и дело срывался. – Кажется, я теряю ребенка.
– Ребенка?! – остолбенел он. Однако в следующий момент из его уст полился поток богохульств. – Подожди, я мигом…
Через двадцать минут Пинки был уже у нее. Вместе с ним была Бонни, не успевшая вытащить из волос розовые пластмассовые бигуди. Он выхватил свою верную помощницу из дому по пути к микрорайону, где жила Кари. Она встретила их на пороге дома, держась дрожащей рукой за дверной косяк. Ее глаза были красны от слез.
– Спасибо, что приехали, – произнесла Кари. Нелепее того, что она сказала, трудно было придумать. – Я вызвала врача. Он говорит, что мне нужно в больницу… Просто, чтобы удостовериться. – Она упала в объятия Бонни, и плечи ее заходили ходуном от бурных рыданий. – Ребенок… Я потеряла его. Ребенка Томаса. О боже! Его больше нет! Моего ребенка. Моего ребеночка…
– Еще супчику?
Кари слабо улыбнулась.
– Нет, спасибо. Было очень вкусно, но я наелась. Уже и не помню, когда меня в последний раз угощали домашней куриной лапшой.
Бонни убрала поднос с колен Кари и успокаивающе потрепала ее по плечу.
– Может, еще чего хочешь? Кока-колы? Сока? Доктор сказал, что тебе нужно есть побольше сладкого.
– Нет-нет, ничего больше не надо. Спасибо. Вы оба так добры ко мне. Даже не знаю, что и делала бы без вас. Сперва несчастье с Томасом. Потом скандал. И вот теперь это… – Ее голос осекся, и она опустила глаза на край атласного одеяла, который бессознательно теребила пальцами.
Она лишь час как вернулась из больницы, где ей пришлось провести ночь. Домой ее отвезли все те же Пинки и Бонни. Они хлопотали вокруг нее, как две большие наседки: постелили ей плед на диване в гостиной, таскали туда-сюда еду и подушки, переговариваясь почти шепотом. Ей вспомнились дни сразу после похорон Томаса. Скорбные лица Пинки и Бонни снова были как нельзя более кстати. В ее дом пришла новая смерть. Смерть ее ребенка.
Пинки понуро сидел у открытого окна. Бонни тоном диктатора заявила, что если ему невмоготу, то пусть уж курит, но только у окна. С неожиданным по-корством он подчинился. Думая, впрочем, не о Бонни, а в первую очередь о Кари.
– Как чувствуешь себя, милая?
– Пусто, – ответила она тихо. Тонкая рука скользнула по впалому животу. Этот жест подметили оба – и Пинки, и Бонни.
– Боже милосердный, ну почему ты не сказала нам, что беременна? Почему…
– Пинки, – осуждающе, с расстановкой проговорила Бонни.
Он злобно зыркнул на нее и глубоко затянулся сигаретой.
– Я просто хотел сказать, что если бы мы знали, то уж как-нибудь, черт возьми, заставили бы ее получше следить за своим здоровьем.
– Не вини себя, Пинки, – успокоила его Кари. – В том, что произошло, виноват только один человек. – «Хантер Макки, Хантер Макки, Хантер Макки», – застучало, словно скандируя, в ее мозгу. Господи, до чего же ненавистно было сейчас ей это имя.
От звонка в дверь вздрогнули все трое. Пинки вскочил с места, чтобы открыть.
– Миссис Кари Стюарт-Уинн дома? – осведомился некто в форменной одежде, смахивающей на полицейскую.
– Нет, – отрезал Пинки и собирался уже захлопнуть дверь.
– Пусть войдет, Пинки, – подала голос Кари со своего дивана. – Я давно уже жду этого визита. Вы с повесткой? – спросила она человека в форме, который двинулся к ней в обход пунцового толстяка.
– Так точно, мэм, – вручил тот ей бумажку и удалился так же быстро, как и вошел. Обматерив его в спину, Пинки лязгнул дверью так, что задрожали стены.
– Вызов в суд. Мне нужно быть там семнадцатого числа, – прочитала Кари повестку.
– Семнадцатого? – удивленно спросила Бонни. – Так ведь это…
– Послезавтра! – закончил за нее Пинки. – О явке в суд не может быть и речи. Я лично позвоню Макки и сообщу о сложившихся обстоятельствах. Я ему скажу, я ему такое скажу…
– Ничего ты ему говорить не будешь, – выпрямилась Кари на диване. Резкое движение сразу же вызвало у нее переутомление, и она обессиленно откинулась на спинку. – Я буду там точно в назначенный день и час.
– Но ты же не в состоянии, – запротестовал Пинки. – Ты же от кровати до стула еле доползаешь. Господи, Кари, да у тебя же внутри все выскоблено…
– Заткнись, Пинки! – взорвалась Бонни. – В тебе деликатности не больше, чем в паровом катке. Ради Христа, успокойся. – Тут же присмирев, Пинки снова мешковато сгорбился на стуле, а Бонни, встав у дивана на колени, нежно взяла Кари за руку. – Подумай, хорошая моя, так ли это необходимо. Ты уверена, что сейчас тебе это под силу? Ведь это тяжкое испытание для любого человека и в любое время. Но для тебя, сейчас… Давай-ка мы позвоним ему и просто скажем, что ты заболела. А о выкидыше – ни слова, коли ты того не хочешь. Скажем, нездоровится, и дело с концом.
– Нет, – твердо ответила Кари. – Он сочтет, что я испугалась, что я прячусь от него. Да только пусть не думает, что я струсила. Он вызвал меня в суд, но последнее слово там будет за мной.
Она была в черном.
Он увидел ее сразу, едва она вошла в зал суда. На ней был черный костюм и розовая блузка. Узкая юбка, жакет сидит как влитой. Блузка виднелась лишь в небольшом вырезе, да еще две розовые полосочки манжет выглядывали из-под черных обшлагов. Волосы были собраны на затылке в кудрявый хвостик, перехваченный черной бархатной лентой. В ушах поблескивали небольшие жемчужины. Зеленый цвет глаз был единственным живым цветом в облике этой женщины. На ее бледном лице эти глаза казались неправдоподобно большими.
Их взгляд, метнувшись в его сторону, остановился немигающе и безучастно, а потом постепенно ушел куда-то. Огромные зеленые глаза больше не смотрели на него.
Она выглядела ангелом, принявшим страшную муку. А он еще никогда не чувствовал себя таким законченным негодяем.
Гай Брейди, его младший помощник, тихонько присвистнул.
– Ох, мамочки, а девочка-то наша ничего. В жизни даже лучше, чем по телику.
Обернувшись, Хантер смерил его таким испепеляющим взглядом, что молодому стряпчему не оставалось ничего, кроме как зарыться с деловым видом в кипу лежавших перед ним бумаг.
Хантер старался смотреть на Кари исподтишка, боясь, как бы его внимание не показалось ей излишне навязчивым. Она села во втором ряду. Сопровождал ее коротенький и плотный человечек с волосами соломенного цвета и красной, как свекла, физиономией. Он не отходил от нее ни на шаг, словно был ее телохранителем.