Рамлоу вел неестественно горячими ладонями от шеи к животу — медленно, изучающе, целовал в шею, периодически проводя по чувствительной коже языком. Если бы Стив мог хоть пальцем шевельнуть, он бы это прекратил — ощущений и так было слишком много. Непривычно-острых, неправильных. К отвращению, острому желанию дать в морду так, чтобы голая скуловая кость хрустнула под кулаком, примешивалось глупое любопытство. Стив не был с мужчинами — ему хватало редких контактов с женщинами. С ними было иначе. Там он вел, был главным, и если становился объектом жадного восхищения, то все равно было пассивным. Он давал — они принимали.
Здесь же он лежал, будто распятый на чертовом языческом алтаре, связанный по рукам и ногам, не имея возможности даже словесно выразить всю степень своего отвращения.
Рамлоу, похоже, знал, что делал. Когда он коснулся губами скулы, лба, а потом и губ, Стива замутило. Острый запах гари не давал забыть, с кем он и где, беспомощность бесила, и, казалось, Рамлоу должен сдохнуть окончательно просто от силы ярости, клокотавшей в Стиве, как вода в запаянном котле.
— Ох, как сладко ты меня ненавидишь, — издевательски протянул Рамлоу, обдавая теплым дыханием губы. — Так же яростно и бессильно, как я тебя хотел. Если бы мог, все это было бы в твоей реальности. Я бы выебал тебя, привязав к креслу твоего дружка. Драл бы твою узкую розовую дырку так, чтобы искры из глаз летели, спустил бы в тебя и смотрел, как твоя задница выталкивает мою сперму. Размазал бы ее по твоим идеальным булкам, а потом водил членом по губам, пока бы у меня не встал снова. О, ты бы так меня ненавидел: чисто, неистово, яростно. Как в драке. Как там, в лифте. У твоего бешенства вкус чистого адреналина. Обожаю таких чокнутых, как ты. Я бы сунул в тебя член, даже зная, что это будет последним, что я сделаю. И я суну его в тебя. Будет больно. Гордость и бешенство будут тебя ебать так же мучительно, как ты ебал мне мозг все эти годы. Сука. Как же я тебя ненавижу.
Стив вдруг оказался на животе, даже не заметив, как это произошло. Рамлоу тяжело, горячо навалился сверху, потерся всем телом, и Стив, ослепнув от ответной ненависти, отчаянно пытался вырваться, но мог только лежать, задыхаясь от ярости, выжегшей к чертям даже отвращение.
Он лежал под другим мужиком и совершенно ничерта не мог с этим сделать. Даже сказать тому, какой он мудак.
— Я в курсе, — усмехнулся Рамлоу и больно прикусил его ухо. У сукиного сына стояло то, что осталось от члена, и это “что-то” сейчас вжималось точно между ягодицами Стива. — Я буду отвратительно нежен с тобой, сладкий. Сдохнуть подо мной ты сможешь только от кайфа. Наизнанку вывернусь, чтобы тебе было охуенно. Чтобы, проснувшись, ты весь день вспоминал, как орал на моем члене. Как тебе нравилось, что я ебу тебя. Натягиваю твою сладкую дырку. Ты будешь помнить все. Как я кончал в тебя, как накачивал своей спермой. И как ты хотел кончить. Ты будешь помнить. Ковыряться в себе, гадая, когда идеальный Капитан успел обзавестись гнильцой. О, я так тебя выебу, что ты наутро будешь рыдать от ненависти к себе.
Стиву вдруг стало смешно. К себе он мог относиться как угодно, но ненависти не испытывал даже тогда, когда умудрился наступить на ногу единственной согласившейся с ним потанцевать девушке, едва доходя той до подбородка. Что нужно было с ним сделать, чтобы он рыдал от отвращения к себе? Насилия, особенно доставившего чисто физическое удовольствие, для этого было маловато. Ведь тело — это просто тело. Покушение на целостность его задницы уж точно не приведет к смерти миллионов.
Или к смерти Баки.
Видимо, от Рамлоу не укрылась перемена его настроения, потому что тот вдруг агрессивно прикусил его плечо, и остатки одежды вдруг исчезли. На них обоих. Стив не знал и не хотел знать, как тот это делает. Больше всех фокусов Стива беспокоила собственная беспомощность, бесившая до кровавой мути перед глазами, и бодрый настрой Рамлоу, не собиравшегося, похоже, останавливаться.
Его вид Стива не волновал. Выгляди тот как до крушения Трискеллиона, результат был бы тем же: в конце концов, секс, на который он так и не дал согласия, был одинаково отвратительным и с красавцем, и с обожженным умертвием. Тем более Стив теперь неподвижно лежал лицом в подушку и верить мог только ощущениям.
Ладони и губы у Рамлоу были теплыми, жадно-осторожными. Сколько Стив ни старался, он так и не смог уловить в его прикосновениях ни нарочитой грубости, ни желания причинить боль. Было щекотно, противно, невозможность пошевелиться злила до потери связной мысли, но с ним в жизни случались вещи похуже нежеланных поцелуев-укусов, жалящих прикосновений языка, спускавшихся от плеч все ниже.
— Красивый. Ягодка просто, — Рамлоу попытался за насмешкой скрыть свой жадный голод, но Стив все равно услышал его тщательно скрытый восторг. — Боже, какая задница, — на инстинктивно попытавшиеся сжаться ягодицы легли крепкие ладони, и Стив старался не представлять себе, как обгоревшие до черноты кисти смотрятся на его бледной коже. — Сочная, крепкая, — Рамлоу развел половинки и с восхищением выдохнул между ними, обдав горячим дыханием… там. — Розовая, как бутон. Ты целка, Роджерс? — Стив мысленно затейливо его послал, постаравшись придумать максимально многоэтажную инструкцию того, куда Рамлоу следует пойти, что, с кем и сколько раз сделать. — О, — немедленно оценил тот его попытку. — А ты горячий, как лава. Сладкий. Я бы отдал остатки посмертия просто за то, чтобы ты дал мне по согласию. Чтобы стонал подо мной и надрачивал свой великолепный хуй, прятал в подушке порозовевшее лицо, облизывал блядские губы и раздвигал ноги для меня. Снова и снова. Ты же многозарядный?
Стив попытался представить себя с тем, другим Рамлоу, настоящим, живым, весело травившим байки, улыбчивым. Яростным в драке, самоубийственно отчаянным там, в лифте. И не смог. Они были настолько разными, что он не захотел бы его даже тогда.
Сейчас же его никто не спрашивал.
Хватка на ягодицах стала почти болезненной, Рамлоу распялил его ладонями, раскрывая, бесстыдно разворачивая, и Стив, за столько лет осмотров, тестов и прочей ерунды давно позабывший о смущении, вдруг почувствовал, как его с ног до головы затапливает жгучий стыд. Смущение, бессильное, удушающе-отвратительное. Он не мог прикрыться, не мог отползти. Он лежал под Рамлоу распотрошенный, раскрытый, беззащитный, и ни черта не мог с этим сделать.
— Класс, — прокомментировал Рамлоу и с оттягом, горячо и больно хлопнул его по ягодице. Жар от удара совершенно неожиданно стек в пах, собрался внизу живота необъяснимым, противоестественным томлением, и Стив с ужасом и горькой самоиронией понял, что возбуждается. От хлестких, чувствительных ударов твердой ладони, которые Рамлоу тут же зализывал, оставляя влажные следы на коже — остывая, те приносили приятную прохладу, облегчение. До следующего хлопка, от которого стыдно-сладко дергалось внутри, в паху, а сердце колотилось так, что, казалось, выпрыгнет.
— Тебе нравится, да? Капитан охуенность становится мокреньким, если его драть, как нашкодившего мальчишку. Да, детка, — он вздернул его выше, заставив подняться на колени, и снова с оттягом, сильно ударил по огнем горевшей заднице, заставляя Стива задохнуться от удушливого стыда, когда в ответ его налившийся, позорно стоявший член дернулся, выдавая удовольствие. — Блядь, — как-то растерянно произнес Рамлоу и вдруг прижался губами сначала к полыхающей ягодице, а потом к тому месту, к которому Стив надеялся, никто никогда не прикоснется. Тугие мышцы стыдливо сжались, а он сам наверняка покраснел до слез, до неслышного хрипа, ненавидя в этот момент и Рамлоу, и свой странно реагирующий на него организм.