«Все общество вместе состояло из сорока двух тысяч трехсот шестидесяти человек, кроме рабов и рабынь их, которых было семь тысяч триста тридцать семь; и при них певцов и певиц двести сорок пять. Коней у них было семьсот тридцать шесть, лошаков у них двести сорок пять, верблюдов четыреста тридцать пять, ослов шесть тысяч семьсот двадцать»
По большому количеству ослов мы можем судить о численности ремесленников. Лошади, по всей видимости, принадлежали знати, владевшей колесницами. В настоящее время мы, наверное, заменили бы каждую пару лошадей машиной. Лошаки и верблюды были собственностью купцов; крупного рогатого скота в городе не держали, так как земельные участки были настолько малы, что для их обработки не требовалось тягловой силы. Овец и коз не учитывали из-за быстрой смены поголовья. Число свободных и рабов соотносилось между собой как 6:1. Это свидетельствует о богатстве знати, так как большинство горожан рабов не имело. Связанные с отправлением культа лица почти всегда фигурируют в Ветхом завете под широким названием «певцы и певицы». Они же являлись одновременно музыкантами и танцорами.
Некоторые сведения о населении города мы получаем из урартских списков переселяемых лиц. Правда, сюда вносили и жителей деревенских общин. Очень часто здесь отсутствовали имена мужчин, так как они служили в армии или находились в плену. По возвращении пленных либо сразу же включали в состав урартских войск, либо несколько позже отпускали на волю. Один из таких списков составлен во время северного похода Сардури, в и ем содержатся следующие цифры: 10.000 детей, 4.600 мужчин (вероятно, незаменимых дома или непригодных к военной службе), 23.000 женщин, 3.500 лошадей, 4.353 головы домашнего скота и 214.000 мелкого. Все дошедшие до нас сведения с поразительной точностью совпадают в соотношениях чисел. На севере Урарту было мало крупных городов, а условия жизни в мелких напоминали деревенские. Поэтому в упомянутом списке не названы ослы и дорогие вьючные животные — мулы. Но они сразу же появляются в перечне награбленного добра в Мусасире, который подвергся внезапному нападению Саргона. Окрестное население, не успевшее вступить в войну, утратило связи с городом. В маленьком религиозном центре Саргон захватил: 6.110 человек, 12 лошаков, 380 ослов, 525 голов крупного рогатого скота и 1285 мелкого. Лошадей, по всей вероятности, забыли учесть. Все эти данные воспроизводят картину жизни маленького аграрного городка со слаборазвитыми торговлей и ремеслами. Город был расположен на холме, и у его подножия, очевидно, находились поля, обрабатываемые быками.
Если город обладал укрепленной возвышенностью, крепостью, то в случае войны она служила убежищем для населения. Если же такого убежища не существовало, то население вынуждено было со всем своим скарбом и скотом укрываться в отдаленных крепостях. Жители городов, расположенных в горных областях, с детских лет настолько привыкали к таким перемещениям, что даже самые неожиданные налеты не заставали их врасплох. На равнинах приходилось укреплять часть самого города. В мирное время в крепостях обитали лишь князья: большинство помещений пустовало в готовности принять в случае нужды население. Городские власти были обязаны иметь запасы в расчете на сбегавшихся из окрестных деревень жителей. При раскопках эти запасы, заготовленные на много лет, часто принимали за склады, в которых хранилась дань. Из ассирийских надписей нам известно, что любой укрепленный город имел большие запасы вина, зерна и оружия. Небрежность в этих случаях могла привести к гибели города и угону жителей в плен, если не к уничтожению всего населения.
Город в то время был равнозначен Родине и рассматривался не просто как комплекс построек и земельных участков, а как объединение жителей с определенным соотношением рабов и свободных, разделявшихся по сословиям и профессиям. Раньше думали, что при захвате города угоняли только представителей высших сословий, однако это соображение не подтвердилось источниками. Скорее всего угоняли всех, оставляя лишь некоторое количество крестьян в деревне для обработки земли. А потом складывалась новая община или даже несколько общин.
Переселение не казалось тогда такой жестокостью, как в наше время. Непрочное жилище, земельный участок, сад, скромное имущество, состоявшее из скота и скудных украшений, никогда не исчезавшая из сознания мысль о возможности нового переселения — все это не создавало чувства привязанности к родному очагу. Его заменяло чувство принадлежности к общине. Не ассирийцы придумали переселения; еще хетты осуществляли их в широком масштабе, но своей цели они так и не достигли. Завоеватели стремились выкорчевать побежденных из родной среды, сделать их одноязычными, заставив говорить либо по-хеттски, либо по-ассирийски. Однако еще при хеттах все члены переселенных общин при малейшем неудовольствии убегали из новых мест. Ассирийцам стало ясно, что переселениями на большие расстояния ничего не добиться: переселенцы, сохраняя тесную связь друг с другом, довольно быстро перенимали (обычно не ассирийские) обычаи и язык той страны, куда попадали. При этом они сохраняли и свои собственные обычаи. Не исчезало и прежнее враждебное отношение к угнетателям. Эта устойчивость представлений весьма удивительна, если учесть тесные связи населения отдельных стран между собой. Нельзя было вместе с людьми перенести городские стены, дворцы и храмы. Попадая за новые стены, жители находили новые храмы и прежде всего обретали нового бога. Без особых затруднений и угрызений совести воспринимали они иной культ, иные торговые и деловые связи. Исключение составили израильтяне: только они спустя поколение стремились на родину, туда, где был храм их бога. И каково же было удивление сынов Израиля, когда, возвратясь, они нашли там новую общину, готовую вместе с ними восстановить разрушенный храм и возобновить богослужение, как будто Иерусалим был городом этих переселенцев, а Ягве их богом: