— Тогда нечего вам время терять. Из Кеуля по радио свяжемся с Невоном, попросим самолет. А за заботу спасибо, большое спасибо.
Баржа идет к Кеулю, четверка «пожарных» смотрит вдаль. Лица ребят спокойны, лишь опаленные брови напоминают о пережитом. Молодые, только начавшие жить, они видели смерть рядом, и где-то в душе у них остались рубцы от этой встречи.
В Кеуле мы прощаемся с отважными пожарными и путешественниками. Они стоят на берегу и машут нам накомарниками.
И снова величаво несет свои воды Ангара, снова гудит двигатель. Все разбрелись по барже, Анатолий и Иван спустились в капитанскую каюту, Маша в камбузе стучит кастрюлями. Я остаюсь на палубе в надежде получить еще порцию сибирского загара.
Сквозь дремоту слышу звонкий всплеск воды. Я вскакиваю и вижу позади баржи чью-то удаляющуюся голову.
— Человек за бортом! — кричу я.
Из каюты выбегают Анатолий и Иван. Стоявший за штурвалом Вася машет рукой:
— Это Адик сиганул за стерлядью.
Адик Перепашкин — моторист баржи, сильный человек со следами ожога на лице. Он некогда плавал на Тихом океане. Недалеко от Камчатки, ночью, пароход, на котором он служил, налетел на мину, блуждавшую еще со времен войны. От взрыва судно загорелось и разломилось пополам. Адик, не успев надеть спасательного пояса, выбросился за борт в ледяную воду. Шесть часов качался он на волнах рядом с восьмью оставшимися в живых моряками. На спасение не было никакой надежды — в этом уголке океана всегда пустынно. Но спасение все-таки пришло — зарево пожара заметил военный корабль. Моряков подняли на борт, когда, казалось, жизнь уже покинула их. С той поры парень стал серьезным, собранным. От прежнего ухарства не осталось и следа. И все-таки случается, иногда срывается. Так произошло и сейчас.
Баржа осторожно подходит к Адику, он взмахивает рукой, бросает на палубу большую серебристую рыбину и ловко взбирается на борт.
Стерлядь весом килограммов в пять лежит, широко раскрыв рот, и почти не шевелится — это странно: рыба, только что выхваченная из воды, всегда бешено бьется, норовя прыгнуть обратно в реку.
Анатолий запускает палец в жабры и вытаскивает комок слизи.
— Так и есть, зеленка проклятая! — ругается он.
И я вспоминаю поход по Братскому морю на «Гидротехнике», расстроенное лицо Леонида Никифоровича Быдина и зеленую пленку, качавшуюся на волнах. Вот где я снова столкнулся с ней — за четыреста километров от Братска! Продукты распада листьев и коры деревьев вода уносит вниз по реке, зеленая слизь забивает жабры рыбам, они задыхаются, теряют силы и гибнут. Рыбина, которую поймал руками Адик, агонизируя, всплыла на поверхность реки.
Есть ли выход? Мне не дано ответить на этот вопрос— я не ученый. Но не верится, чтобы нельзя было предпринять что-нибудь. Еще многие годы на дне Братского моря будут разлагаться затопленный лес и кустарник, много лет рыбам придется испытывать на себе губительное действие «зеленки». Нельзя ли установить какие-нибудь фильтры на плотине, чтобы закрыть этой гадости путь в Ангару? Можно, вероятно. Надо только заняться этой проблемой, заняться по-настоящему, умно, энергично. И, помня горький опыт создания Братского моря, не повторять этой же ошибки при затоплении водохранилищ Усть-Илимской и Богучанской гидроэлектростанций.
…К Кежме мы подходим под вечер. Проскочив узкую протоку, сплошь заросшую густой травой, баржа вылетает на широкий плес. Впереди в нескольких километрах, там, где река делает крутой поворот, на берегу теснятся деревянные дома. Над ними господствует пожарная каланча. У берега угадываются причалы, около которых цепочками вытянулись баржи. Правее нас из соседней протоки «костромич» выводит большой плот.
Кончилась неосвоенная часть Ангары. От Кежмы до Стрелки на протяжении свыше шестисот километров река судоходна, и на ней, как гордо объяснил Анатолий, судовая обстановка первого класса с многочисленными светящимися бакенами, точно обозначающими путь пароходам и плотам.
У причала я прощаюсь с экипажем «двадцать восьмой», ночью она уйдет вниз. Уславливаемся, что я догоню их самолетом в Богучанах, куда перелечу через несколько дней из Кежмы, и мы продолжим плавание.
Кежма — одно из самых больших и старинных ангарских сел — основана в устье одноименной речки енисейскими казаками более трехсот лет назад. Отсюда и начинается Красноярское Приангарье.
Село на несколько километров вытянуло свои улицы вдоль берега реки. Добротные дома, собранные по-сибирски из венцов толстых бревен, весело глядят на улицу окнами, разукрашенными затейливой резьбой на наличниках. После небольших ангарских деревушек, в которые мы заходили по пути от Толстого мыса, Кежма производит впечатление оживленного городка — на деревянных тротуарах тесно от прохожих, то и дело проезжают автомашины, а с аэродрома, расположенного тут же на окраине села, часто взлетают самолеты. Они связывают Кежму не только с Красноярском, с соседними районными центрами, но и со всеми деревнями и поселками района, центром которого является это село.
В зональном Кежемском парткоме, куда я отправляюсь прямо с причала, пусто. Лишь технический секретарь, женщина с добрыми глазами, чуть глуховатая, торопливо печатает на машинке.
— Посидите, Александр Григорьевич сейчас подойдет, — приветливо говорит она.
Спустя минут пять в комнату входит приземистый большеголовый человек в очках. Внимательно посмотрев на меня, он интересуется, кто я и откуда.
— От самого Братска плывете? Интересно! Он распахивает дверь, на которой я еще до его прихода прочитал: «Секретарь парткома А. Г. Убиенных».
Александр Григорьевич работает на Ангаре много лет. В Кежме всего несколько месяцев. До этого был секретарем райкома партии в самом большом на Ангаре поселке — Мотыгино. Говорит о кежменских делах с тщательно скрываемой грустью. Недра Кежемского района разведаны плохо и пока еще не освоены. Но когда речь заходит о геологах и их открытиях, он оживляется и довольно потирает руки.
— Перспективы у нас большие, лучшие на всей Ангаре.
Он перечисляет партии и экспедиции, расквартированные в самой Кежме, и настойчиво советует побывать в Заледеевской аэрогеофизической партии:
— Она тут рядом, в школе-интернате.
Утром я отправляюсь в школу. В угловом классе, заставленном большими столами, на которых наколоты необычные карты, покрытые волнистыми линиями, сидит молоденькая девушка:
— Все на аэродроме, сегодня с четырех утра полеты, — сообщает она.
Толстенькая «Аннушка» — самолет АН-2, выставив ноги-шасси, касается посадочной полосы, долго вертится по полю аэродрома и, подрулив, пристраивается в шеренге таких же зеленых толстушек. Первым из открытой двери фюзеляжа спрыгивает на землю высокий человек с очень молодым лицом. Он оборачивается, кричит кому-то сидящему в самолете и широкими шагами идет мне навстречу. Стоявший рядом начальник отдела перевозок предупреждает:
— Он и есть, Ялунин Борис.
Начальник аэромагнитометрической партии Борис Ялунин оказывается человеком сговорчивым и… хитрым. Он соглашается подробно рассказать о своей работе, но сначала рекомендует мне полетать с операторами.
Минут через тридцать «Аннушка» с заправленными бензином баками легко отрывается от аэродрома и идет на юг. Внизу проплывает Ангара, разделенная островами на несколько рукавов, а за ней чернеет тайга. С высоты отлично видны лесосеки, лежневые дороги, по которым тягачи тащили хлысты, склады со штабелями коричневых стволов.
Летчик Напалко, маленький розовощекий крепыш, делает широкий вираж и идет на снижение. А когда на альтиметре стрелка подходит к цифре 50, он приводит самолет к ему одному известной точке, закладывает крутой вираж и летит обратно. Постепенно становятся понятными его действия: «Аннушка» чертит над лесом бесконечную змейку. Оператор и фотограф сидят у приборов. На самолете установлены аэромагнитометр, спаренный с аэрорадиометром. Это они чертят на длинной ленте волнистые линии. Заметив, как в одном месте линия острой пикой подскочила вверх, оператор, оторвавшись на секунду от прибора, бросает.