А тут вдруг «прочная дружба» КНР и США!
На следующий день меня навестили заместители директора Дипломатического института Ли Эньчу и Хэ Ушуан и начальник учебной части Чжэн Пин. Формально директором института числился Чжан Вэньтянь — кандидат в члены Политбюро ЦК КПК, первый заместитель министра иностранных дел КНР. Министром иностранных дел в то время был премьер Государственного совета Чжоу Эньлай. Заместители директора весьма отличались друг от друга. Среднего роста, худой, с узким продолговатым лицом, в очках, типичный интеллигент Ли Эньчу был прямой противоположностью своему коллеге Хэ Ушуану. Последний был высоким, полным, с грубоватым широким лицом и тяжелыми руками рабочего. Начальник учебной части Чжэн Пин был маленьким, на вид тщедушным, с хитроватыми глазами, которые все время бегали. Все трое были одеты в синие френчи и мягкие хлопчатобумажные тапочки. Ли когда-то учился в высшем учебном заведении и немного говорил по-английски. Это облегчало контакты: мы могли обмениваться мнениями и без участия переводчика. До назначения заместителем директора некоторое время он работал в МИДе КНР. Ли являлся фактически директором института и секретарем парткома. Такое совмещение государственных и партийных должностей было обычным явлением в тогдашнем Китае.
Хэ обычно молчал на наших встречах и консультациях. Было видно, что он мало разбирается в организации и содержании учебного процесса. Видимо, его главной функцией была политико-воспитательная работа, подбор и проверка кадров. Изредка он высказывался по поводу проблем китайской революции и внешней политики КНР, как видно пересказывая соответствующие партийные и государственные документы.
Среди людей, с которыми мне приходилось сталкиваться почти ежедневно, заслуживает быть отмеченным также заведующий кафедрой международных отношений Гао Дие. В этом молодом человеке, казалось, были воплощены лучшие черты молодежи нового Китая. Внешний облик полон обаяния. Глубокие черные глаза, мягкие и пластичные движения. За время работы в КНР я по достоинству оценил сердечность и ум Гао. Нас не раз удивляли его гибкость в беседе, быстрые переходы от шутки к раздумью, когда речь касалась значительных вопросов, стремление как можно больше получить знаний от нас, советских специалистов. Каждую свободную минуту Гао расспрашивал о различных международных проблемах в преломлении к Китаю. Он интересовался книгами по истории международных отношений, мемуарами, переводами советских, — английских, японских и американских авторов. Горячее желание овладеть знаниями, поднять свой научный уровень сказывалось во всем.
Мне был представлен переводчик. Его звали Чэнь Чжи. Это был худощавый молодой 28-летний китаец. Чэнь Чжи в разговорах хотя и вежливо, но настойчиво проповедовал «великую китайскую цивилизацию», ее превосходство над другими культурами. Он был довольно хорошо образован, сносно говорил по-русски, знал японский и английский языки. Когда он затруднялся в понимании какого-либо сложного предложения или понятия, я говорил эту фразу по-английски или по-японски, и тогда при посредстве трех языков мы добивались довольно точного перевода.
Я учил японский язык и знал около 3 тысяч иероглифов. Смысл китайских и японских иероглифов почти одинаков. Поэтому я свободно понимал названия статей, даже смысл отдельных статей «Жэньминь жибао» на политические или международные темы. Я не знал, правда, китайской грамматики, и поэтому сложные фразы не всегда удавалось понять.
Специфика китайского произношения, отсутствие некоторых звуков русского или европейских языков, например отсутствие «р», создавали немалые трудности при чтении лекций, когда! переводчик никак не мог донести до слушателей точное название того или иного географического пункта или имени политического деятеля или дипломата. Кроме того, иностранные имена могут быть выражены иероглифами лестными или обидными — в зависимости от отношения к человеку. Позднее руководители института преподнесли мне печатку из слоновой кости, где были изображены иероглифы, по звучанию соответствующие моей фамилии. В переводе они означали: «человек науки».
Для того чтобы читать газеты или книги с несложным словарным запасом, нужно знать несколько тысяч иероглифов-Известные ученые, поэты и писатели знали более 10 тысяч иероглифов.
Иероглифическая письменность сыграла важную роль в формировании китайской культуры. Эта форма письменности, как и египетская клинопись, иероглифика ацтеков, майя и др., сохранила и донесла через тысячелетия сокровища китайской духовной и материальной культуры, памятники древней философской мысли и творчества художников слова.
В отличие от буквенной письменности китайская иероглифика обладает изобразительным качеством. Каждый иероглиф имеет свою графику, с помощью которой и выражается определенное понятие. Независимо от произношения иероглифа смысл его остается неизменным. Изобразительность иероглифа, часто весьма конкретная, в то же время позволяет выражать и сложные понятия, абстрактные мысли, а иногда и целый образ.
Эта особенность письменности временами создает немалые трудности в понимании замысла автора, поскольку неопределенность, расплывчатость иероглифических понятий порождает различное, порой противоположное толкование текста. Поэтому часто один и тот же текст или отдельные знаки, особенно когда это касается абстрактных философских или поэтических понятий, различные комментаторы могут интерпретировать с прямо противоположных позиций и делать взаимоисключающие выводы. Не случайно в Китае существовало несколько школ толкования философии Конфуция.
Вместе с тем иероглифическая система дает возможность читателю домысливать текст; в его сознании возникают обусловленные прочитанным ассоциации. Эта специфика касается не только поэтических текстов. Беседы Мао Цзэдуна с солдатами или офицерами, выступления перед партийными функционерами, записанные иероглифами, давали не раз возможность философски образованным ученым или пропагандистам интерпретировать его высказывания как нечто новое в философии. К аналогичным методам прибегали и переводчики на иностранные языки отдельных сочинений Мао Цзэдуна: статей, записей, бесед с солдатами, выступлений и т. д.
В условиях феодальной раздробленности Китая и разобщенности развились отдельные диалекты. Единственным связующим звеном различных местных диалектов, резко отличающихся друг от друга, являлась иероглифика. Отличие диалектов настолько велико, что жители одной провинции часто не понимают или плохо понимают жителей другой.
Вначале я удивлялся, что китайцы не переходят на звуковое письмо, как это сделали вьетнамцы. Но когда я побывал в Кантоне (Гуанчжоу), то понял, насколько это сложное для Китая дело. Моя переводчица, китаянка из Пекина, не могла даже объяснить полицейскому, что нам нужен ресторан. Он ничего не понимал. И только когда она достала листок бумаги и быстро набросала несколько иероглифов, полицейский заулыбался и в ответ написал иероглифами адрес ресторана и как туда пройти.
Как мне рассказывали, выступление Мао Цзэдуна в Пекине 1 октября 1949 года, в день провозглашения Китайской Народной Республики, не поняли большинство собравшихся. Мао говорил на одном из диалектов провинции Хунань, который не был знаком жителям Пекина.
Как-то мне пришлось быть переводчиком у двух китайцев из различных провинций, которые никак не могли понять друг друга. Один из них знал английский, а другой — русский. А так как я знаю эти оба языка, они смогли объясняться лишь при моей помощи.
Однако иероглифическая письменность в прошлом на протяжении тысячелетий была достоянием привилегированных классов китайского общества, она была доступна лишь весьма ограниченному кругу людей. В начале XVIII века в китайском языке было более 49 тысяч иероглифов, современные словари содержат более 60 тысяч. Естественно, что выучить написание такого количества иероглифов под силу очень ограниченному числу людей, тративших на это многие годы.