Однако барину отомстил — заморозил две печи. Дознались, чья вина, посадили Андрюху в шахту на цепь. Сидел он там полгода ли, год ли. А как стал помирать, сжалилась над нимним Хозяйка медной горы, приняла в свои подземные хоромы. Очнулся Андрюха в бане: «Оглянулся, а по лавкам рубахи новые разложены и одежи на спицах сколь хошь навешано. Всякая одежа: барская, купецкая, рабочая. Тут Авдрюха и думать не стал, залез на полок и отвел душеньку,— весь веник измочалил. Выпарился лучше нельзя, сел — отдышался. Оделся потом по-рабочему, как ему привычно». Последняя деталь весьма характерна: Андрюха не позарился ни на барскую, ни на купеческую одежду. Набрал Андрюха сил и говорит: «Теперь не худо бы барину Турчанинову за соль спасибо сказать». Пошел в завод и все печи заморозил. «Посолил он Турчанинову-то!» — удовлетворенно заканчивает сказитель.
Здесь целое соцветие смысловых оттенков простого слова: и соль как приправа к руде, и соль со значением наказания («насолил»), и кличка Соленый — с одной стороны, презрительная, с другой, надежная, со значением добротности, долголетия (солонина долго не портится), и «посолил» в смысле отмщения.
Сказителю чужда всякого рода пустопорожняя болтовня. Он не терпит слова смутного, вылущенного, непонятного. Немецкое сочетание Санкт-Петербург превращается у него в ясное и выразительное «Сам-Петербурх», а греческое название динамита стало диамитом — видимо, по созвучию с хорошо известной на Урале горной породой диоритом. Сказитель постоянно держит в уме ядро слова, его первый побег; из него развиваются впоследствии все смысловые отпрыски. Это становится особенно заметным, как только речь касается имен, кличек и географических названий. Был, например, такой парень Кузька Двоерылко, нечистый на руку. «Одним словом, ворина. По этому ремеслу у него и заметка была. Его, вишь, один старатель лопаткой черканул. Скользом пришлось, а все же зарубка на память осталась — нос да губы пополам развалило. По этой приметке Кузьку величали Двоерылком».
Хотя речь сказителя в основе своей не отличается от привычной общерусской речи, в структуре ее все же нельзя не уловить некоторые особые признаки, характерные для говора старых уральских фабричных. Даже привычное слово «завод» имеет особенный оттенок. «„Завод" — это то, что заведено,— объяснял как-то Бажов,— тут и рудники, тут и шахты, и лесное хозяйство с выжигом древесного угля, тут и металлургия с ее домнами и «фабриками», где шел передел чугуна в изделия, тут и сплав металлов по уральским рекам в половодье». К этому следует добавить, что и бытовые постройки, жилье, бани, кабаки тоже входили в понятие завода. Таким образом, исходное понятие «завод» примыкает к значению, которое передается фразой: «Домишек у них либо обзаведенья какого — банешек там, погребушек — ничего такого и в заводе не было». Сказитель твердо держит в уме это первоначальное значение, связанное с хлопотами обзаведенья, с оживлением пустого места; поэтому в сказах обычен такой, например, оборот: «уйдем в завод» (а не на завод) — так же, как мы говорим: уйдем в деревню либо в город.
Голос рабочего слышен на каждой странице.
Такие профессиональные слова, как «обманка» или «откат» (пустая порода), непринужденно применяются в качестве нравственных характеристик. Не только профессия и классовое сознание, но и особенности сурового, тяжелого быта рудничных людей отразились в выборе слова. Так, несколько неожиданно для современного уха в сказе «Каменный цветок» звучит глагол «учить»: «Верно парнишка говорит. Из такого, пожалуй, толк будет. Только учить-то его как? Стукни разок — он и ноги протянет!»
Особое пристрастие сказитель испытывает к глаголу. Он знает, что от глагола во многом зависит энергия и активность фразы, и смело превращает в глаголы и существительные и наречия («Давай опять стро́жить Федюньку», «Барин к той поре отутовел — отошел от страху»).
Глагол, как правило, выбирается конкретный, точный, отражающий не следствие, а причину. Сказителю кажется недостаточным сообщить о том, что человек умер. Он говорил: «захлестали старика». А барина вскорости «жиром задавило».
Чувство родного языка проявляется и в редкой способности украшать слова затейливыми, словно кокошники, префиксами вроде «утурили», «домекнули», «обсказали» и даже «запокапывало», «запотряхивало», помогающими передать тонкость и глубину человеческих чувствований.
Попробуем теперь, сводя воедино наблюдения над особенностями бажовского сказа, хотя бы приблизительно определить, кто же такой этот рассказчик, образ которого непроизвольно возникает в нашем сознании при чтении «Малахитовой шкатулки».