«Мир раскололся, и трещина прошла по сердцу поэта» - это Генрих Гейне сказал по-немецки, но, запомнив и выучив эту строку в переводе, я никогда не считал ее относящейся исключительно или даже преимущественно к пишущей братии, а тем более только к литераторам.
Просто - человек, чувствующий острее других...
Просто - человек, чувствующий...
Просто - человек...
И фактор времени здесь относителен. Трещины, располосовавшие сердца Шевченко, Льва Толстого и Маяковского, навеки обозначены на стене мироздания.
А время? Это ведь немец, герой Гёте восклицал: «Мгновенье, ты прекрасно!..» - и заклинал его продлиться. Как мы соотносимся со временем?
Чего мы все-таки ожидаем всю жизнь? Уважения современников? Благодарных взглядов людей, которые появятся на свете поколений через пять-шесть? Или еще чего-то? Во всяком случае, о потомках мы говорим охотно и много; ответственность перед современниками куда как более хлопотна. Но в разговоре о памятях злой и доброй, обо всем том, что становится содержанием этих заметок, времена соединены: здесь ничего не сделаешь для современников, если забудешь о потомках, и наоборот. Зпическая интонация врастает едва ли не в каждое дело; во всяком случае, хочу еще раз сказать, что не согласен с теми из коллег, которые считают, что главное - не в тексте, а в интонации. Что, если просто дуться и многозначительно басить, золотая курочка сама по себе снесет литературное золотое яичко.
...Простите, что пишу так откровенно, - меня уже не раз журили, что порой без должного почтения высказываюсь я о ком-то из коллег или выбалтываю непосвященным сокровенные секреты пишущей братии. Это неправда - я не выбалтываю секретов, я исповедуюсь, подразумевая читателя самым доверенным своим лицом. Мы всю жизнь сводим счеты с самими собой, и если достигаем момента истины, то вдруг становимся беззащитны и счастливы одновременно.
Поскольку в моей жизни уже завязалось несколько узелков, я должен их затягивать в вашем присутствии. Все заодно: рассказывая о Германии, я вспоминаю литературу, а говоря о литературе - вспоминаю Германию. И всякий раз слова цепляются друг за дружку, освобождая и себя и меня. Не скажу, что это всегда легко, но смысл литературы, наверное, и в этом - докричаться, дойти до каждого, изойти собственной болью, облегчая и свою муку, и чужое страдание.
...Сержусь на самого себя, потому что, задумав поисповедоваться, вдруг еще раз понял, насколько сие сложно. Насколько невозможно обманывать, да еще и самого себя; насколько трудно размышлять вслух и не прощать себе никакой неискренности. Так верующий человек страдает-страдает, но говорит исповеднику правду, потому что душе становится легче оттого, что страдание разделено и это родило искренность.
Чтобы стать поэтом, необходимо оставаться в душе мальчишкой, ребенком, искренним до наивности; существом без кожи. При этом, чем человек искреннее, тем он тверже стоит на ногах, тем истиннее причастен к жизни.
Талантливый человек добр. Он непримирим к чужому свинству, но добр бесконечно, добр до наивности, до злоупотребления его добротой. Те, что глядят, где бы урвать, жадно шарят вокруг, обычно в себе не уверены и злы, почему и спешат нахапать сейчас, сегодня, пока времечко есть. Оно и хорошо, что у такой публики неизбывно ощущение, что их время вот-вот иссякнет.
Ладно, я ведь не про то; мне интересно отметить, что все подлые дела, как правило, делаются в спешке и в истерике. Талант - систематичен, добротворчество - нескрытно. Если сравнить, как ведется борьба за мир - хотя бы западногерманские полумиллионные демонстрации против рейгановских ракет, - то контраст с совершенно воровским втаскиванием этих ракет в Европу очень показателен. Об этом и речь - о том, что в большом и в малом проявления правды и неправды, справедливости и лжи весьма красноречивы. Разве что добро и мудрость иногда, сколь это ни странно, бывают более беззащитны, чем зло.
Помните, как Архимед попросил солдата-захватчика, чтобы тот не наступал на его чертежи? Единственная претензия. Архимед, наверное, даже не разглядел, чьи там сандалии топчутся возле его кругов, вычерченных на земле. Но солдаты не любят, когда безоружные люди делают им замечания; вооруженный человек зарубил Архимеда и, разобиженный, пошел дальше по той же солнечной улице Сиракуз...
Вы знаете это. И трагедия, вошедшая в своды легенд, укатилась далеко за пределы судьбы одного-единственного ученого. Как-то в Сиракузах я попытался выяснить, где именно жил-был Архимед. «Везде...» - отвечали мне. В Венгрии никто не знает, где могила Шандора Петефи. О том, сколько греческих городов спорили, который из них является родиной Гомера, вы помните с детства. Это я все к тому, что пядь земли у великих мыслителей зачастую не измеряется в квадратных метрах, она метафорична. Но она непременно должна быть, и все должны знать о том, где именно она расположена в памяти народа, в душе народа, в истории...
Между прочим, если возвратиться к немецкой истории, хорошим знаком можно назвать то, что сколько гитлеровцы ни старались, они не смогли вытолкнуть из народной души ни Гейне, ни братьев Манн, ни Фейхтвангера, ни Ремарка, ни Брехта, ни Бехера - а ведь выталкивали с духовной территории Германии, а ведь жгли на площадях книги этих писателей. Тоже, кстати, символично, что 10 мая 1939 года гитлеровцы запалили самые большие в истории человечества костры из книг. Но ни одна из сожженных книг не исчезла. Зато в примерно эти же дни мая 1945 года были навсегда 256 сожжены тела Гитлера и Геббельса, а 9 мая настал День Победы. На самых разных исторических уровнях скрыто столько символики, что успевай лишь сопоставлять.
Связь со временем и связь с окружением у каждого человека должна быть четкой и навсегда. Только каждый должен знать пределы своих возможностей и свое место, - эх, если бы знал! Рассуждая об этом, знаменитый американский биохимик, лауреат Нобелевской премии Джордж Валд сказал, выступая на нашей конференции в Нюрнберге: «Незнание своего места в нынешних обстоятельствах может оказаться трагичным. Гитлер, знаете ли, в истериках катался по ковру в своем кабинете, но на кнопку, дающую старт „першингам“, он нажать не мог. А Рейган - может. Человек бывает могуч несоответственно своим личным историческим и даже биологическим возможностям, а значение решений этого единственного человека в наше время растет. Надо знать свое моральное право, свои полномочия и точку, на которой человек может повернуть земной шар. Именно повернуть, а не взорвать».
Возвращаясь к искусству, надо сказать, что настоящие художники всегда берегут свою пядь земли. Приходят в литературу со своими креслицами, табуретами, тронами, письменными столами, никогда не вливаясь в толчею вокруг уже размещенных столов и кресел. Говоря о политиках, об ученых, о генералах и писателях подряд, я хочу сделать ударение на том, что комплекс живоглотства не доводит до добра никого: ни щуку, заглатывающую большего ерша, чем она может переварить, ни политического предводителя, размечтавшегося о перекраивании земного шара. Впрочем, немцы это знают на своем опыте - у них было достаточно малого и великого, как, впрочем, у большинства народов на свете. Существует даже точка зрения, что народу, который родил Баха, Бетховена и Гёте, можно простить Гитлера, Гиммлера и Геббельса. Можно ли? Контрастность лишь подчеркивает трагизм: рядом с гётевским Веймаром нацисты выстроили в свое время концлагерь.
Немцы настрадались достаточно. И в то же время несовместимые немецкие же миры противостоят иногда друг другу с самой жестокой непримиримостью. Сейчас любой нормальный немец уже сделал свой выбор. На историческом фоне Германии удивительно хорошо различается, кто есть кто. Поэтому, наверное, я и пишу свои заметки именно в Нюрнберге, - отсюда достаточно хорошо видно во все стороны света.