Поэтому в пятницу обычно с самого утра Елизавета Александровна уходила в лавку, сама помогала мужу следить за всем, В этот день нам только задавались самостоятельные задания. А чтобы мы не очень безобразничали, присматривать за нами приходила какая-то двоюродная племянница Елизаветы Александровны — Мария Михайловна, молоденькая, тихая девушка.
Мария Михайловна сама не меньше нас боялась бабку Лизиху и, когда та уходила, умоляла нас только не очень бушевать, не вскакивать на стол, не драться, а главное, упаси бог, не поломать чего-нибудь из Лизихиной обстановки. В остальные наши дела она совершенно не вмешивалась. И мы могли свободно ничего не делать весь день, рискуя только быть выдранными за невыполненные задания.
Но предстоящая расплата мало кого страшила. Во-первых, она была ещё далеко — завтра, а не сегодня, а главное — Лизиха отлично могла отодрать, даже если задание и будет выполнено. Наказание у неё зависело не от наличия вины, а от настроения самой наказующей. Хорошая была торговля, крупная выручка — значит, ни про какие задания и не спросит, а ежели базар был плохой, торговали скверно — тогда выучил не выучил, всё равно держись.
Вот мы и старались не думать о завтрашнем дне, а как можно лучше использовать сегодняшний.
Сначала все ещё кое-как сидели на своих местах, каждый занимался чем-нибудь интересным: кто рисовал, кто готовил шпаргалки, кто играл с соседом в перышки. Особенно вольничать побаивались: а ну-ка почему-нибудь вернётся назад? Но проходил час, другой, возрастала уверенность, что она крепко засела в лавке, и тут понемногу все расходились.
Обычно веселье начинал Николай. Он был сам вертлявый, и ему первому становилось невмоготу с деть паинькой, если нет поблизости бабки Лизихи.
Озорно оглядевшись по сторонам, он вскакивал со стула, выбегал на середину комнаты и делал лихую стойку на руках — вверх ногами.
Это бывал как бы сигнал к началу веселья. Завидя проделки друга, Борька исчезал под столом, оттуда раздавалось неистовое хрюканье и поросячий визг.
В тот же миг из разных концов комнаты начинал доноситься мычание, ржание, блеяние, кудахтанье кур, гоготанье гусей. Вся комната сразу превращалась в коровник, свинарник, птичий двор… во что угодно, но только не в класс.
Правда, несколько наиболее сознательных учеников, и прежде всего, конечно, Митенька, не принимал никакого участия в этих развлечениях. Они забирали свои книжки и тетрадки и переходили в соседние «тихие» комнаты, предоставляя в наше полное распоряжение столовую, а вместе с ней и несчастную Марше Михайловну, которая тщетно металась из одного конца комнаты в другой, стараясь то разнять какой нибудь дружеский поединок, то прекратить игру и прятки под столом, то прогнать со стола вскочившем туда, кричавшего петухом Кольку.
Среди этих многочисленных дел и обязанностей Мария Михайловна не забывала самое главное — постоянно подбегать к окну и следить за тем, не покажется ли в конце улицы сама бабка Лизиха.
И вот как-то раз в самый разгар веселья внизу на лестнице, послышался страшный голос.
Кто где был — кто на столе, кто под столом, я верхом на товарище, — все так и замерли. Почудилось или нет?
Зловещий крик повторился. Вихрь смятения, и все на местах, все за книгами, какую кто только успел схватить.
Секунду до этого класс представлял собой палату буйно помешанных. Секунду спустя он превратился палату тихих маньяков. Все сидят, уткнувшись в книги, и, не обращая друг на друга никакого внимания, на разные голоса барабанят, завывают, трубят — кто французский, кто немецкий, кто божий закон, кто географию. Все галдят, и в то же время каждый чутко прислушивается к тому, что творится за дверью.
Вот она распахнулась. Крики, ругательства и отчаянные шлепки врываются в комнату вместе с морозной свежестью.
Елизавета Александровна в шубе, в тёплом платке, в калошах, не раздеваясь, ломится в комнату. Одной рукой она тащит за ухо Бориса, другой наделяет его отборными шлепками.
Где она его поймала? Вид у Борьки совсем домашний. Он без шапки, в рубашке, даже ворот расстёгнут.
— Мария Михайловна, да что же вы тут смотрите? — обрушивается она на перепуганную наставницу. И, не дожидаясь её ответа, продолжает гневно кричать: — Вхожу во двор, а этот мерзавец летит навстречу. В руках снежок, гонится за петухом. Петух не знает куда деваться, через забор, на улицу, а этот, этот… — она тычет пальцем Борьке в затылок, — этот прохвост со всего маху мне прямо в живот. Чуть с ног не сбил.
Она, обессилев, опускается в кресло, всё ещё не выпуская из рук Борькино ухо.