А потом, к двум часам, приходил Серёжа из школы, Михалыч — из больницы, и мы садились обедать. За обедом Серёжа всегда рассказывал последние школьные новости: кого сегодня драли, кто полдня на коленях стоял, у кого Елизавета Александровна изорвала в клочки тетрадку за то, что на неё села клякса.
Новости были обычно очень похожими одна на другую. В основном менялись только герои приключений. Сегодня Кольке попало, завтра — Ваське, а послезавтра — Ольге. Последней доставалось особенно часто, вероятно, за то, что она была уже взрослой и училась не по принуждению, а по доброй воле. Наверное, бабка Лизиха хотела её испытать, проверить, насколько действительно крепко сидит в ней желание учиться, а потом и самой стать учительницей. Бедная Ольга, самая большая, самая старшая из нас, уже совсем взрослая барышня, терпела от Лизихи великие муки! Обливаясь горючими слезами, вместе с нами, ребятами, она часами стояла на коленях, уча закон божий или правила грамматики. Наверное, её любовь к учению была действительно очень велика, а терпение и покорность собственной судьбе в образе злющей Лизихи прямо безграничны.
На третий день моей счастливой болезни Серёжа принёс очень интересную новость.
— Митеньку-то нашего вчера на улице камнем подшибли! — оживлённо рассказывал Серёжа.
— Кто подшиб? Как? Куда попали? — посыпались нетерпеливые вопросы.
— В самую морду, повыше глаза, всю бровь рассекли! Еще бы немножко — и глаз вон.
— «В морду»! Ну кто же так говорит? — неодобрительно покачала головой мама.
— Простите, в личико, — с недоброй улыбкой поправился Серёжа. — Чуть всё личико на сторону не свернули и глазик не выбили.
— Да кто же бросил камень? — заинтересовался Михалыч.
— А это вот неизвестно, — весело сказал Серёжа и прибавил: — Елизавета Александровна прямо с ума сходит, хочет дознаться. Сегодня Ваську и Кольку весь день колотила. «Заживо, кричит, обдеру, а узнаю!»
— Почему же именно их? — спросила мама.
— На них думает. Только оба молчат.
— Да разве сам Митя не видел, кто в него камнем швырнул? — удивился Михалыч.
— Не видел. Вечером было, темновато. Шёл по переулку. Вдруг из-за угла — шлёп ему! — И Серёжа озорно рассмеялся. — Так ему, гаду, и нужно — не ябедничай другой раз!
— А он ябеда? — спросил Михалыч.
— Да ещё какая! — кивнул в ответ Серёжа.
— Тогда поделом, — охотно согласился Михалыч. — Доносчиков и в наше время лупили.
— Ну уж извини, не камнем же в лицо! — возмутилась мама. — Так и кривым недолго остаться.
— А уж это его дело, — ответил Михалыч. — Фискалов жалеть не приходится.
Я молча слушал этот интересный разговор. И, кажется, первый раз в жизни был на стороне не мамы, а Серёжи и Михалыча. Я вспоминал, как Митенька всё время из кожи вон лез, чтобы выслужиться перед Лизихой и порисоваться перед всеми нами. Вот теперь и дорисовался! Но кто же его бил? Неужели Вася или Коля?
После обеда я спросил Серёжу, что он об этом думает.
— А откуда я знаю! — небрежно ответил он.
Но мне вдруг показалось в его ответе что-то уж слишком небрежное. Может, он что-нибудь знает? Знает и скрывает от меня? Но почему же, разве я кого-нибудь выдавал? Наверное, он по-прежнему считает меня всё маленьким: свяжись, мол, с такими, ещё брякнет там, где не следует. Ну что ж, не хочет рассказать, и не нужно.
А на следующий день ещё новость: у Митьки ботик пропал. Собрались мы в два часа домой уходить, глядь — ботика нет. Искали, искали, всю переднюю перешарили — нет, да и только. Елизавета Александровна прямо взбесилась.
— Ищите, — кричит, — все ищите! Пока не найдёте, никого домой не пущу, сидите весь день не жравши!
Митька разревелся. Он ведь жадный-прежадный, а ботики совсем новенькие, только на днях ему мать купила.
— Мне, — говорит, — за них дома вот как достанется.
Ну что ж, пропал — и всё, сколько его ни искали, как в воду канул!
Елизавета Александровна поорала, а потом говорит:
— Хорошо, пусть все уходят обедать, только трое останутся: Колька, Васька и Борис. Эти пускай хоть до вечера ищут. — Потом сходила в кладовку, принесла оттуда свои старые ботики и говорит Митьке:
Надень, голубчик, сегодня. К вечеру мы его всё равно найдем. А не найдём — за счет этих негодяев купим.
Митька надевает старые ботики, а сам ревёт:
— Достанется мне!..
Потом стал пальто надевать… Из рукава бултых его собственный ботик. Тут мы как загалдели:
— Небось сам запрятал! Только всех на целый час без обеда оставил…
Митька уж рад-радёхонек.
— Зачем, — говорит, — мне его туда прятать? — Оделся — и марш домой.
Над этой историей смеялись все: и Серёжа, и Михалыч, и мама.
Смеялся и я, но в то же время с тревогой думал: «Какой смелый тот, кто всё это проделывает. Ведь попадись — и конец! Елизавета Александровна не помилует, до смерти заколотит».
МЫ ГОТОВИМСЯ СТАТЬ ПТИЦЕЛОВАМИ
На дворе была уже поздняя осень. Пошли дожди, а потом начало подмораживать, особенно по утрам. Идёшь, бывало, в школу, под ногами земля как каменная. А ветер такой холодный, резкий, хуже, чем зимой.
Кончились наши с Серёжей воскресные охоты в саду. Дрозды улетели на юг, да и вообще никаких птиц не было видно, все куда-то от холода попрятались. По воскресным дням я стал опять частенько заглядывать к Петру Ивановичу. У него в домике и летом и осенью всегда было одинаково интересно.
Монотонно стучит швейная машинка, и, стараясь её заглушить, на разные голоса заливаются птицы.
Но теперь, осенью, у нас с Петром Ивановичем нашлось ещё одно очень интересное дело. Пётр Иванович готовился к зимней ловле птиц, а я ему помогал. Мы вместе чинили птицеловную сеть. Всё лето она пролежала в чулане, и её во многих местах погрызли мыши. Сеть мы расстелили на полу. Я ползал на четвереньках, выискивая дыры; пробовал крепки ли нитки, не подгнили ли. А Пётр Иванович все сомнительные места заделывал новыми прочными нитками.
Кроме сетки, нужно было ещё подготовить западни, проверить, чутко ли настораживаются сторожки и крепко ли захлопываются дверцы.
Следовало ещё наладить самоловные петли-волосянки. Их Пётр Иванович делал из конского волоса, прикрепляя каждую волосяную петлю к прочной тонкой верёвке. Когда петель привязано было достаточно, этой верёвкой туго обвязывался пучок конопли с созревшими семенами.
— Вот воткнём в снег такой пучок, — говорил мне Пётр Иванович, — щеглы или синицы усядутся на него коноплю поклевать, ножками в волосянках и запутаются. Только при этой ловле надо ухо востро держать, — добавлял он. Такую волосянку без присмотра ни на минуту нельзя оставлять. Это тебе не западня. В западню птица попала и сидит в ней. Тут ей и корм под носом, ешь сколько душе захочется. А волосянка — другое дело. Попадёт птица лапкой в петлю, задёрнет и давай биться, рваться из неё. Если вовремя не подоспеть, может себе ножку попортить, вывихнуть её. А ещё хуже, если головой в петлю залезет: не подоспеешь вовремя — и удавится. Большой грех себе на душу тогда возьмёшь.
С Петром Ивановичем мы не только проверяли и готовили снасти для будущей зимней ловли. Как только выдавалась погода получше, мы шли в ближайший лес, заготавливали на зиму для птиц разные лесные ягоды: калину, рябину. Этим делом Пётр Иванович занимался уже с самого начала осени.
Придём, бывало, в лес, найдём дерево, где ягод побольше, и начинаем обрывать спелые грозди. Пётр Иванович рвёт, а сам всё время мне говорит:
— Смотри, сынок, не торопись, не ломай сучьев, деревце не порть, не уродуй. Оттого, что мы кончик ветки ножичком срежем, дереву вреда не будет. Оно весной новые побеги пустит. А сломаешь толстый сук — всю красоту испортишь.