В субботу вечером я уже был у Петра Ивановича.
— Ну, как дела? — волнуясь, спросил я.
— Всё, сынок, в полном порядке, — отвечал тот. — Точок в саду расчистил, сетку приладил. На точок конопли насыплем да рябинки понакидаем. Глядишь, завтра с утра кто-нибудь и пожалует на наше угощение. Только ты, сынок, утром не мешкай, пораньше приходи. Птица, она с утра еду себе ищет. Утречком самое время её ловить.
Я обещал прийти как можно раньше, распрощался и пошёл домой.
Наутро я заявился к Петру Ивановичу ещё до восьми часов.
— Вот молодец, сынок, что не проспал! — похвалил он меня. — Сейчас оденусь, и отправимся счастье попытать.
Мы пришли в садик, подсыпали конопли на точок, подбросили туда же пригоршни две свежей рябины, попробовали, хорошо ли действует сеть, и, убедившись, что всё в порядке, отошли в сторонку шагов за тридцать от точка. Там стояла старая беседка. В неё мы и спрягались. Чтобы в беседке было удобнее сидеть и караулить птиц, Пётр Иванович устроил внутри низенькую широкую лавочку, а по сторонам между столбиками натянул какую-то старую холстину.
Через холстину ветер не продувал, так что в беседке оказалось тепло и уютно.
Мы уселись на лавку, приподняли немного с одного края холстину и стали наблюдать. На наших глазах занимался тихий зимний день. Было пасмурно. С низкого пепельно-серого неба изредка опускались вниз большие, похожие на клочья ваты, мохнатые снежинки.
Ветви разросшихся яблонь и груш, казалось, были увешаны сплошной массой ослепительно белых цветов.
В этот тихий зимний денёк старый сад вновь расцвёл; расцвёл, может быть, не так молодо, как весной, но зато не менее пышно и красиво.
Мы сидели с Петром Ивановичем совсем рядом, прижавшись друг к другу, и молча всматривались в пушистые белые ветви деревьев. Не шевельнётся ли там что-нибудь живое. Но ветви деревьев были неподвижны.
И вдруг одна из них качнулась; вниз с неё полетела серебристая снежная пыль.
По оголившейся ветке над самым точном бойко запрыгала синица.
Она поглядела вниз на дорожку, где так аппетитно темнели на белом снегу зёрнышки конопли и так ярко краснели разбросанные тут и там ягодки рябины.
Но синицу, видно, что-то смущало. Может, она не понимала, откуда здесь на дорожке вдруг появилась такая пропасть конопли.
«Чирвирик!» — пискнула синица. Это на её птичьем языке, вероятно, означало: «Что-то тут неладно, что-то подозрительно».
К первой синичке откуда-то подлетела и вторая. «Цир-вир, цир-вир!» громко застрекотала она, видимо тоже выражая своё изумление и недоверие при виде такого количества неизвестно откуда взявшейся еды.
Но соблазн был слишком велик. И обе синички, немного ещё посоветовавшись друг с другом, всё-таки решили попробовать позавтракать.
Они, одна за другой, слетели на точок и с аппетитом принялись за коноплю. Схватит в клюв семечко, взлетит с ним на ближайший сучок, раздолбит, съест — и снова вниз.
— Дёргайте, дёргайте! — зашептал я Петру Ивановичу, который держал в руках верёвку от снасти.
Стоило только дёрнуть за эту верёвку — и два полотнища сетки взлетели бы над точком и, опустившись, укрыли его вместе с синичками.
— Подождём! — также шёпотом ответил Пётр Иванович. — На что нам синицы, их полно. Может, кто другой прилетит.
Мне очень хотелось поймать хоть что-нибудь. Но я в знак согласия кивнул головой и продолжал наблюдать за точком. Скоро обе птицы наелись и улетели «Вот, — подумал я, — неизвестно за кем погнались, а синиц прямо из рук упустили».
Мы просидели ещё с полчаса. Ни одна птица больше не появлялась. Я совсем загрустил. «Ну хоть бы опять синица прилетела! — думал я. — Хоть бы воробей сел, и то интересно. А так сиди и смотри на снег. Разве это ловля?»
Рассуждая сам с собой, я даже не заметил, как к точку подлетели два снегиря. Увидел я их, только когда они уселись на куст бузины, рядом с точком, уселись, распушились и замерли. Издали они походили на два больших ярких цветка. Один снегирь с красной грудкой и чёрной головкой, а другой немного поскромнее, с оранжевой грудкой.
Птицы-цветы с полчаса, а может, и больше совершенно не подавали признаков жизни.
— Врёте, проголодаетесь! — шептал мне в ухо Пётр Иванович. — Потерпи, сынок, вот увидишь, слетят на точок.
Но снегири и не думали подлетать к еде. И вдруг снова на соседнем кусте показалась синичка. Может, одна из тех, что уже побывала недавно на точке, а может, и другая. Но бойкая птичка оказалась очень решительной. Ни минуты не раздумывая, она слетела на точок и принялась за еду.
Этот пример подействовал и на вялых, сонных снегирей. Один из них вытянул шейку и стал глядеть вниз, будто раздумывал: стоит или не стоит слетать. Повертел головкой, подумал да и слетел на точок.
«Чего же он ждёт, не ловит!» — возмущался я, от нетерпения сжимая в руке какой-то сучок.
Но Пётр Иванович так и замер, держа наготове верёвочку от сетки.
А снегирь спокойно сидел на снегу, то склёвывая зёрнышки, то поднимая головку и оглядываясь по сторонам. Синичка быстро наелась и улетела.
«Сейчас и снегирь улетит», — мелькнула в Голове тревожная мысль.
Но вместо этого и второй снегирь неожиданно тоже слетел на точок.
В тот же миг Пётр Иванович дёрнул за верёвку — полотнища сетки взвились, как два огромных крыла, и накрыли точок.
Перегоняя друг друга, мы понеслись туда, где под сеткой беспомощно трепыхались пойманные снегири.
— Осторожней, сынок, осторожней, не торопись, лапку ему не повреди, запыхавшись от беготни и волнения, говорил Пётр Иванович, когда я пытался высвободить из сети запутавшуюся ножку птицы.
Наконец оба снегиря были освобождены и посажены в переносную клеточку.
— Ну, теперь домой! Пора дружков моих покормить, клетки почистить да и самим закусить.
Мы пришли в домик Петра Ивановича. Как там показалось тепло и уютно после нескольких часов, проведённых в саду на морозе.
Поставили самовар. Начали чистить клетки, наливать в них свежую воду, насыпать свежий корм. Ручные птицы нас вовсе не боялись. А один чиж, не дождавшись, пока Пётр Иванович поставит кормушку на место, вскочил на её краешек и начал есть, забавно разбрасывая клювом семечки конопли.
— Погоди, погоди! Дай хоть поставить, — делая вид, что сердится, говорил Пётр Иванович, любуясь своим маленьким приятелем.
Потом он стал кормить синичку, тоже совсем ручную. И вдруг синичка ловко выпорхнула из-под руки, начала летать по комнате, присаживаясь то на одну, то на другую клетку, и наконец уселась на висевшую над столом лампу.
— Ах ты, озорница! — погрозил ей Пётр Иванович. — Знаю, что тебе надо, уж я-то знаю!
Он пошёл в кладовочку и принёс оттуда кусочек свежего сала.
— Ишь чего ты захотела, — сказал он, показывая синице угощение.
«Чир-ви-рик, чир-ви-рик!» — затараторила она. Слетела со шкафа и уселась хозяину на плечо.
— Ну, этого ещё не хватало, — развёл он руками — уж больно тебе не терпится. Подождёшь, не умрёшь.
Он взял с полки ниточку, обвязал ею кусочек сала и подвесил его к лампе.
— Вот теперь прошу!
Но просить не пришлось. Синица тут же подлетела к салу, вцепилась в него острыми когтями, повисла на нём, раскачиваясь, как на качелях. Сама качается, а сама знай долбит сало острым клювиком, отщипывая от него крохотные кусочки.
Старичок, ласково улыбаясь, смотрел на свою озорную любимицу. Она раскачивалась, а он ей в такт напевал:
«Творрра, творрра!» — вдруг заскрипел, закричал из своей клетки скворец.
Пётр Иванович встрепенулся:
— Ах, батюшки мои, про тебя-то я совсем и забыл. Сейчас, сейчас дам творожку, сейчас, мой голубчик!