Внутри шкаф представлял собой часовенку или храм. Стены были затянуты шелком и задрапированы бархатом. Часовенка освещалась красной лампадой, похожей на древний светильник. В золотой курильнице догорали благовония, и тонкие спирали душистого дыма, точно молитвы, возносились к подобию алтаря, основанием которому служили три продолговатых крытых сафьяном шкатулки. Над алтарем висел миниатюрный портрет, вправленный в ободок из чудесного жемчуга, точно икона или изображение богини, той живой богини, которая только что открыла дверь своего собственного храма и остановилась на пороге с таким изумлением и растерянностью, что на мгновение забыла даже охвативший ее перед тем страх.
Но умирающий, голос которого становился все более невнятным, продолжал настойчиво:
– Шкатулки… Все три шкатулки.
Ее дрожащая рука с трудом оторвалась от дверцы. Все три шкатулки, одна за рукой, были вынуты из своего святилища. Это были роскошные ящички, обтянутые тисненой кожей, точно переплет молитвенника. Внутренние стенки были обиты подушечками, содержащими благовония, а между ними покоились ее письма, как священные реликвии в глубине храма, или святые дары в дарохранительнице.
Голос, ставший глухим и свистящим, приказал:
– Сожгите!..
Но та, к которой относилось все это обожание и боготворение, вся эта безграничная и безумная любовь, стояла безмолвная и неподвижная, не исполняя приказания.
Она смотрела то на письма и драгоценные шкатулки, то на странную, но чудесно-таинственную часовенку… Она вдыхала исходивший от них аромат. Внезапно она впервые поняла, какой безмерной любовью любил ее этот человек. Машинально она взяла наудачу одно из писем. Что писала она на этих листках такого, что могло заслужить такую любовь? Какую частицу своей души вложила она в эти строчки, чтобы сделать их достойными почти религиозного культа?
Она прочла:
«Друг мой, не ждите меня завтра. Я, как всегда, приду в среду. Сколько раз я повторяла вам, что чаще встречаться невозможно. Завтра у меня масса дел: примерки, дневной чай и визиты. Ну, будьте же благоразумны, как я, и поцелуйте руки, которые я протягиваю вам».
И еще она прочла:
«Мой друг, будьте осторожней, гораздо осторожней, чем были до сих пор. Не пишите мне такие безумные вещи. Разве недостаточно вам одного раза в неделю, чтобы произносить их? Подумайте о том, сколько неприятностей могло бы причинить мне такое письмо, если бы его распечатали».
И еще:
«Ваши цветы красивее всех, которые я когда-либо получала. Так и кажется, что вы выбирали каждый в отдельности. Вы заслужили награду. Приезжайте сегодня вечером в Оперу, мы будем там целой компанией, потом поедем куда-нибудь ужинать. Вас ожидает сюрприз: я надену очень красивое платье, которое вы еще не видели».
Из ее вдруг затуманенных глаз капнули две слезинки.
Неужели все? Неужели это конец?
Внезапно горький стыд охватил ее душу, исполненную отчаянием и болью. Теперь только она поняла, почувствовала, увидела… Ее любили, как верующие любят Мадонну, а она, она никогда не любила. Его безграничная страсть окутывала ее всю, как волной, а она отвечала будничной привязанностью, еле окрашенной искоркой нежности и намеком на чувственность. И вот этот любовник, давший ей так бесконечно много и получивший так мало взамен, он умрет сегодня, и в ее распоряжении нет одного единственного дня, чтобы хоть как-нибудь заплатить ему свой безмерный долг, чтобы хоть в одном объятии воздать ему страстью за страсть, безумством за безумство!
В порыве отчаяния она упала на колени перед его постелью и прижалась губами к его холодеющей руке. Она собралась говорить, высказать все, что было у нее на душе, излить перед ним свое раскаяние… Но в ту же минуту часы пробили семь ударов. И любовник сказал:
– Уже время… Вы пришли, благодарю вас за это. А сейчас вам пора… Пора уходить! Прощайте!
Она подняла голову и взглянула на него, не понимая, о чем он говорит. Он повторил:
– Уходите!.. Уже время: семь часов. Вам пора домой. Она зарыдала и снова прильнула губами к руке умирающего, старавшегося оттолкнуть ее.
– Уйти? Уйти сейчас?..
С отчаянием и гневом она продолжила:
– Уйти теперь, когда я знаю, как ты любил, как ты любишь меня?.. Уйти и дать тебе умереть одному? Ведь я не любила тебя, а теперь люблю и должна в эти последние, оставшиеся нам мгновения воздать тебе за всю твою любовь. Разве я могу уйти, не выразив тебе всей своей нежности, не бросив в свою очередь сердце к твоим ногам, чтобы ты растоптал его? Нет, нет! Я не уйду!..
Но он со страшным усилием приподнялся на своем ложе:
– Ты должна уйти! – заговорил он, и голос его, точно чудом, снова зазвучал твердо. – Ты должна уйти! Семь часов, и тебя уже ждут дома, а нехорошо, чтобы тебя ждали. Не нужно, чтобы там забеспокоились и чтобы это вызвало разговоры. Ведь завтра жизнь для тебя должна стать снова спокойной и радостной, и ничто не должно напоминать о том, что было между нами. В глазах света тебя не должна коснуться и тень подозрения и ни одна капля грязи не должна запачкать твое белое платье. Да, ты уйдешь. Ты должна вернуться домой, где тебя ждут муж и ребенок, должна улыбаться им и забыть обо мне. Не говори «нет»! Я так хочу! И если ты сегодня вечером поняла наконец то, чего не понимала до сих пор, если ты хочешь заплатить мне долг, о котором ты до сегодняшнего дня и не подозревала, что ж – плати! Я выбираю сам, я требую такого способа расплаты: твоей покорности! Итак, слушайся меня и уходи! Я могу умереть один. Я так хочу. И не плачь, а то твой сын заметит, что твои глаза покраснели. И не надо больше огорчаться… Ты даешь мне мою долю радости, ты дашь мне ее, исполнив мое требование.
Она покорилась и ушла.
И Фредерик де Гибр спустя полчаса умер в одиночестве.