Надо сказать, он с радости так нагрузился, что едва оторвал свой аэроплан от земли.
А мы с Гриней были радушно приняты в распростертые объятия директора совхоза, который давно уже поджидал нас, предупрежденный радиограммой из Ташкента. Мы удобно устроились в одной из комнат его квартиры, и жена его, молчаливо улыбающаяся нам, легко и бесшумно то появляющаяся, то исчезающая, не успели мы умыться, принесла на огромном блюде целую гору только что сваренной молодой баранины. Тех самых однодневных ягнят, которых здесь напропалую режут для каракуля и которых так расхваливал летчик во время нашего самаркандского перекура.
Летчик не соврал. И вообще это был славный малый, и я, кажется, напрасно придирался к нему и хотел поругаться с ним за то, что он чуть было не вывалил меня из своего самолета. Директор совхоза, сидевший с нами за столом и с любезной улыбкой наблюдавший, как мы с Гриней уписываем за обе щеки ягнят, рассказал, что этот летчик очень любит летать к ним в совхоз, особенно весной, во время окота, прекрасно осведомлен во всех совхозных делах и может сажать свою машину около совхоза хоть днем, хоть ночью, хоть в жару, хоть в холод.
Директора звали Давроном Юсуповичем. Он был строен, сухопар, легок в ходьбе, порывист и в гимнастерке, в мягких юфтовых сапожках больше походил на отчаянного кавалериста, чем на хозяйственника-администратора.
На хозяйственника-администратора отличнейшим образом походил Вадим Михайлович Юдин, с которым в тот же день познакомил нас Даврон Юсупович. Все в Юдине так словно бы и кричало, что ему непременно надо быть хозяйственником: и возраст, и солидность, и полнота, и молескиновая куртка, и легкомысленная кепочка, и волосатые галифе, заправленные в смазные пропыленные сапоги. Но Вадим Михайлович был ученым, известным специалистом по научному и систематизированному отбору и размножению племенных животных, кандидатом наук, заслуженным деятелем науки Узбекской ССР. Вадим Михайлович преподает в Московском пушном институте и каждую весну, вот уже десять лет подряд приезжает сюда, в дикую полупустынную степь Чрта-Гуль. Вадим Михайлович Юдин продолжает дело своего учителя, академика Иванова. Скоро и Юдин станет академиком, всего через несколько лет.
Это ведь он ввел племенной отбор ягнят, организовал строгий учет, доказал неправильность и вредность существовавшего ранее мнения, что приплод от первоклассных овец ничем не отличается от потомства овец низкого класса. Теперь за каждой яркой, за каждым бараном установлено наблюдение, и вся их родословная, чуть ли не с пятого колена, вписана в толстые тетрадки, хранящиеся в юртах у бригадиров и в канцелярии племхоза.
И многое уже теперь доказано. Прежде всего превосходство племенных первоклассных овец. Тысячи таких ярок и баранов, выращенных и проверенных по потомству, переданы совхозам и колхозам Казахстана, Украины, Крыма. А какие это ярки! Какие бараны! Бог ты мой! Вот хотя бы "Каракум один". Он с рождения до двадцати дней сохранил прекрасный завиток, блеск, шелковистость, а во взрослом состоянии имеет крупную конституцию, сухую, легкую голову, крепкий костяк. В его шерсти отсутствует и грубая ость и слишком тонкий пух. После машинной стрижки шерсть его становится волнистой и по своему строению аналогична валько-ватому завитку каракуля. Она распадается на поверхности туловища в той же закономерности, как завитки ягненка.
Все эти премудрости про знаменитого барана я выписал позднее из книжечки про племхоз, сочиненной и любезно предоставленной в мое распоряжение Вадимом Михайловичем Юдиным.
А в тот вечер мы с Гриней, Давроном Юсуповичем и Вадимом Михайловичем долго, до потемок, до звезд в высоком бархатном небе, до степного туманного холодка гуляли по главной усадьбе, состоящей всего из дюжины кирпичных двухквартирных домиков. Уже затарахтел движок, в распахнутых окнах зажглись желтые теплые огни, где-то включили приемник, и зазвучала далекая, очень странная и необыкновенно грустная здесь, в полупустыне, Шестая симфония Чайковского, адажио, то самое место, где плачет и жалуется на судьбу человеческую кларнет и вместе с ним горько, безутешно рыдают скрипки. Мы остановились и долго слушали молча, восхищенно, пока не пронесся с нарастающим гулом шагах в ста от совхозной усадьбы, выхватив из мрака три посеребрившихся в свете фар тополя над полузабытым полустанком, скорый из Ташкента и, промелькнув празднично освещенными окнами вагонов, не скрылся в густой степной темноте вместе со своим грохотом.
И тут мне подумалось о том, как же скучно, наверное, все время жить здесь, в этой далекой, оторванной от мира усадьбе тому же Даврону Юсуповичу. Можно, допустим, приезжать сюда каждый год на месяц, на два, как это делает Вадим Михайлович. Но ведь он знает, что рано или поздно он уедет отсюда домой, в Москву, что пребывание его в этой усадьбе носит временный характер. Но жить и знать, что ты не месяц и не два, а, быть может, до самой гробовой доски обязан прозябать в этом захолустье — ведь можно зареветь от ужасного огорчения.