— Помните наш разговор вчерашний? — спросил Вадим Михайлович. — Видели эту красавицу? Которая молоко приносила? Вот таких бы нам в институт побольше. Вот их бы на каракулеводов учить. Хорошие вышли бы каракулеводы. Они бы не задержались в первопрестольной столице нашей матушке Москве, их никакими соблазнами не удалось бы задержать там даже на неделю. Так или не так, Даврон Юсупович?
— Совершенно с вами согласен, Вадим Михайлович, — тут же отозвался вежливый директор.
Вадим Михайлович хотел еще что-то сказать, но вернулась студентка-практикантка, и он замычал под нос себе какую-то мелодию и забарабанил пальцами по столу.
Напившись молока, наевшись сыра с лепешками и малость отдохнув, мы снова отважно пустились в путь, и опять была ослепительно-жаркая степь, безлюдье, а потом вдруг — отары, юрты, почтительные чабаны с ягнятами на руках, а потом вновь безлюдье, необозримые просторы и несусветная жара.
На центральную усадьбу мы вернулись к вечеру, когда и зной пошел на убыль, и ветер, весь день трепавший брезентовую крышу нашего авто, стал куда как прохладнее.
Приехали — и каждый поспешил к себе: Оля — к себе, Вадим Михайлович — к себе, шофер — к себе, а Даврон Юсупович не то что поспешил, он просто галопом умчался в контору совхоза. Поплелись в свою комнату и мы с Гриней.
Приплелись, скинули пиджаки, ботинки и развалились на койках.
Пришел Даврон Юсупович. Мы слышали, как он стучал соском рукомойника, фыркал возле крыльца, перекликался с женой, потом ходил по соседней комнате, постукивая своими ладными кавалерийскими сапожками.
— Пойдем на станцию, — предложил Гриня. — Вдруг там открыт буфет с распродажей всевозможных горячительных напитков.
— Ну, как же, — сказал я, поднимаясь, однако, — держи карман шире.
Мы вышли из дома и побрели к трем высоченным пирамидальным тополям, под которыми приютился станционный домик. Тишина, покой и вечное умиротворение царили вокруг, в том числе и в станционном домике. Ни о каком буфете, конечно, не могло быть и речи. Да и кому он тут нужен, этот буфет.
— Слушай, — сказал я самым решительным образом. — Это все из-за меня. Теперь-то я окончательно понял, что из-за меня.
— Что из-за тебя? — спросил Гриня.
— Всё. Сперва я думал, что во всех моих неудачах виноват кто-то другой, но теперь я знаю, что всюду и везде виноват один только я.
Гриня с веселым изумлением, как на сумасшедшего, глядел на меня. Он и в самом деле спросил:
— А ты не сходишь с ума?
— Погоди, не таращи свои библейские зенки, — сказал я. — Ты знаешь, что такое неудачник?
— Не знаю, — признался он.
— Где тебе знать. Тебе всегда везет, счастливчику.
А я словно заколдованный: куда ни повернусь, обязательно какая-нибудь неприятность со мною случится. Ведь не ты, а именно я заснул в самолете и начал ноги из него не вовремя высовывать.
Он засмеялся. Потом взял меня за рукав и сказал:
— Погляди, что это такое?
— В самом деле — что бы это могло быть?
Возле железнодорожной насыпи горел костер, а вокруг него сидели какие-то фигуры.
И мы подошли к этим загадочным фигурам, освещаемым в сумраке жарким и зыбким пламенем костра. Сидели мужчина, женщина и семеро ребятишек. Самый младший, лет шести, что ли, был в мужском пиджаке, на лацкане которого сиял орден "Мать-героиня". Мужчина был безмолвен. Женщина и ребятишки орали так, что было не понятно: не то они скандалят, не то веселятся.
— Здравствуйте, — сказал Гриня, присев на корточки возле костра.
Семейство не обратило на нас никакого внимания и продолжало галдеть. Мужчина равнодушно сказал:
— Здравствуй.
Над костром, в казане, только не таком огромном, как у чабанов, варились ягнята, и граждане, окружавшие костер, пререкаясь и перекликаясь на непонятном нам языке, завороженно глядели на варево. Женщина иногда помешивала в нем большой щербатой деревянной ложкой, чуть отворачивая от огня голову, небрежно повязанную цветастой шалью с длинными кистями.
— Позвольте узнать, — обратился Гриня к мужчине, — кто вы и откуда?
— Закурить будет? — спросил мужчина. Он был кудряв, горбонос, чернобород.