Хозяином кабинета был еще довольно молодой человек, хотя чуть уже и полысевший. В исполкоме он работал первый год, очень гордился своей должностью, старался быть строгим, справедливым, беспристрастным и, прежде чем решить какой-нибудь вопрос, прислушивался к мнению аппарата. Иные товарищи из этого аппарата сидели на своих стульях по два десятка лет и, как говорят, успели собаку съесть. Больше всего молодой районный руководитель боялся подвоха со стороны просителей или, как называли их в аппарате, избирателей. Ему все мерещилось, будто они идут со своими просьбами именно к нему оттого, что знают, как он еще неопытен в своем деле, и его, стало быть, можно без труда обвести вокруг пальца.
Андрей Захарович робко присел на краешек стула возле двери и стал ждать вопросов. Он полагал, что ему сейчас устроят что-нибудь вроде экзаменов, при каких обстоятельствах он лишился руки и даже, быть может, посоветуют вместо утепления веранды сделать к дому капитальную пристройку.
Но заместитель председателя исполкома, вертя в руке карандаш, вдруг строго спросил:
— Кто докладывает по заявлению товарища Мигунова?
Андрей Захарович, не ожидавший такого вопроса, еще пуще разволновался и уж никак не мог понять, что говорят по поводу его заявления. А говорили, что архитектурный надзор утепление веранды считает нецелесообразным, так как это-де портит фасад дома и прилегающих к нему иных строений…
— Вам ясно? — спросил зампред.
— Не совсем, — смущенно проговорил Андрей Захарович. — Нам тесно в двух комнатах, вот в чем дело.
Но заключение работников аппарата казалось зампреду очень убедительным, а робкое поведение избирателя вселило в него недоверие к почтальону, и он строже прежнего сказал:
— А у нас, между прочим, есть случай, когда подобные пристройки и перестройки делаются в корыстных целях обогащения, для того чтобы сдавать эту лишнюю дополнительную жилплощадь внаем.
— Да как же можно! — вдруг в гневе вскричал Андрей Захарович, поняв наконец, что ему отказывают и к тому же еще обвиняют в жульничестве.
— Вот так. Все. — Зампред положил на стол карандаш. — Исполком решил отказать.
Андрей Захарович поднялся и, ничего не сказав, понурясь, вышел.
Корреспонденцию пришлось разносить вечером, когда многие адресаты уже вернулись с работы.
Он шел от дома к дому, от калитки к калитке и все пытался успокоиться и толком объяснить себе, что же все-таки произошло с ним в исполкоме. И уже не сам отказ беспокоил, злил и обескураживал его. Какое он имел право, этот лысый сопляк, не поверить ему, той его единственной правде, которую Мигунов выразил в своем немудрящем заявлении? Какое он имел право заподозрить его во лжи, в корысти?
Он пробовал успокоить себя всякими степенными рассуждениями. "Погоди, — говорил он себе. — А что ты за персона, кто ты таков, чтобы верить тебе на слово?
Почему столько народу и этот строгий начальник обязаны верить каждому, кто бы к ним ни пришел? Что же ты хочешь?" Но, спрашивая так, он с еще большим гневом отвергал эти успокоительные рассуждения, восклицая: "Обязаны верить! Человеку надо верить. Иначе, без веры в честное человеческое слово, не может быть никакой жизни. Правда и честность и вера в них — вот всему основа основ!" И когда он начинал так возражать самому себе, то главным во всем этом происшествии с ним опять же было не то, что отказали ему в строительстве, а то, что ему не поверили и его честность, его правду взяли под сомнение. Это вызывало в нем такое страшнее чувство обиды, что он от беспомощности лишь постанывал.
Если бы ему просто отказали: нельзя, никаких разговоров быть не может — он бы совсем иначе вел себя, и ему не так было бы обидно. Но ему не поверили! Вот в чем дело! Не поверили там, где обязаны верить.
На Коминтерновской улице каждое лето жила сама председательша Марья Васильевна Локтева с матерью и двумя дочерьми. Зимняя квартира у них была в Москве, в многоэтажном доме.
Чуть не каждый день старуха Локтева, завидя Андрея Захаровича, кричала с террасы:
— Иди-ка зайди, отдохни, посиди!
Это была бойкая старуха, невеликая ростом, но веселая и легкая на ногу. Почтальон не отказывался от приглашения, заходил, и когда он закуривал, старуха говорила:
— Вот как хорошо. Сразу мужиком в доме запахло. А то живут три дуры, и хоть бы одна по-человечески замужем была. Все бы по-другому: мужик в доме. Он и крякнет, и стопку хватит, и слово какое скажет, от которого сердце может зайтись, а у нас одними духами пахнет. Подыми-ка посильней.