— Здравствуйте, дорогой Андрей Захарович. — Как ваше здоровье?
— Здравствуйте, Алексей Петрович, — тоже с некоторой торжественностью и слегка нараспев отвечает почтальон. — Спасибо, все пока идет хорошо. А как вы поживаете?
— У меня тоже полнейшее благополучие. Прекрасный день. Сегодня, представьте себе, наконец-то расцвел черный гладиолус.
— Это очень здорово, — вежливо говорит почтальон.
— Я непременно подарю вам его луковицу.
— Спасибо, — улыбается Андрей Захарович, хотя к цветам он совершенно равнодушен и ему все равно, что одуванчик, что знаменитый черный гладиолус.
Так он идет зигзагами от калитки к калитке.
— Захарыч! Стой, Захарыч! Подожди, мил человек! — вдруг слышит он.
Запыхавшийся, потный от усердия возчик Король догоняет его.
— А, — ликуя, кричит он. — Гляди, чего прислали! — Он сует к глазам почтальона копию ответа на их совместную "бумагу". — А? Это же сила! — Король вытирает рукавом рубашки потный лоб и, уже успокоясь, умоляюще, благостно глядя на Андрея Захаровича, шепотом, заговорщицки произносит: — Такое дело надо обязательно обмыть. Как полагается по закону. У меня уж все готово, а?
— Ладно, — с серьезным видом отвечает Андрей Захарович. — Раз такое дело, я приду. Жди.
Куда он придет, Королю и почтальону известно.
Они расстаются.
А почтальон вскоре появляется возле дачи Марьи Васильевны Локтевой, и все случается так, как заведено издавна. Не успевает он вытащить из сумки корреспонденцию, а его уже зовут:
— Иди-ка зайди, отдохни, покури!
И он не отказывается, распахивает калитку, идет по тропочке к веранде и, усевшись на ступеньку крыльца, вытянув уставшие ноги, закуривает.
Сегодня локтевские женщины дома, и Марья Васильевна, и дочери-учительницы, все очень похожие на старуху, ладные, бойкие, пьют чай, предлагают разделить с ними компанию и Андрею Захаровичу, но тот вежливо отказывается.
— Послушайте, — говорит Марья Васильевна, — вчера председатель вашего поссовета сказал мне, что в прошлом году вам было отказано в утеплении веранды. Это верно?
— Верно, — подтверждает Андрей Захарович.
— Почему же вы до сих пор не обратились ко мне?
Пожав плечами, он отвечает:
— Теперь об этом говорить уж не время.
— Почему?
— Так.
— А по-моему, как раз время, и вам, депутату райсовета…
— Вот поэтому и не время.
— Я не понимаю вас. — Марья Васильевна с любопытством смотрит на почтальона.
— А тут проще простого, — отвечает Андрей Захарович. — В поселке знают, что мне было отказано. Многие знают. А теперь я — Советская власть. Что же люди про меня скажут? Как попал, скажут, Мигунов в депутаты, так сразу все и объегорил. А как я буду после, этого людям в глаза смотреть?
Она прекрасно знает, каким уважением пользуется он у жителей поселка, и никто из них, конечно, не скажет, даже не подумает так об Андрее Захаровиче.
— Прошлогодний отказ надо считать ошибкой, — говорит она.
— Когда дело касается человека, ошибаться нельзя. Человеку верить надо, его честному слову верить, тогда и ошибок будет меньше. Ну, да про меня какой разговор, Марья Васильевна. Вот я хожу, думаю: у нас в поселке три барака. Все они погнили, прохудились, их латают, штопают, а толку нет. А ведь в тех решетах живет по восемь-девять семей, и у них, бывает, зимой матрацы к стенкам примерзают.
— Но их скоро переселят в Люберцы.
— Э, нет. Переселят, кто дачи занимает. А они в бараках. Разница. Стало быть, нужно им помочь.
Марья Васильевна смотрит на него со все разгоращимся любопытств м.
— А как вы думаете им помочь? — спрашивает она, делая ударение на слове "вы".
— Пока только думаю, но придумал, — простосердечно вздыхает почтальон. — Но можно бы несколько дач отвоевать для них. Все равно чуть не по году пустуют. А бараки сломать к чертям.
— Ладно, — помолчав, говорит Марья Васильевна, — приезжайте ко мне в исполком во вторник. Сможете часам к трем?
— Смогу.
— И о своей веранде подумайте.
— И думать не стану, — почтальон поднимается. — Не могу я Советскую власть дискредитировать таким действием и себя в глазах людей унижать.
Теперь, накурившись и заручившись поддержкой районной председательницы, Андрей Захарович отправляется разносить остатки корреспонденции, и не проходит получаса, как сумка его совершенно пустеет.