Незнакомец угрюмо оглядел Карпова и шагнул в сугроб, уступая ему дорогу.
— Всего хорошего, — сказал Карпов и пошел, поскрипывая по морозному снегу совсем уже, казалось ему, голыми ногами.
И тут получилась удивительная история: вслед за Карповым стал пробираться и незнакомец. Карпов повернул направо и опять, даже не оглядываясь, узнал своим особым, присущим только ему чутьем, что незнакомец и здесь идет следом.
Нет, он не боялся преследователя! Было только неприятно, что тот отвлекает его, мешает ему сосредоточиться и внимательно глядеть по сторонам.
В одном из переулков незнакомец отстал.
Но вот и перекресток, и столб, и уже желтеющий фонарь над ним, и танцующий в свете этого фонаря весь иззябший Женька.
— Что же вы пропали, товарищ капитан? Так я могу и концы отдать, — плачущим голосом проговорил Женька, увидев входящего в свет фонаря, бодро размахивающего своей офицерской сумкой Карпова.
— Нашел? — деловито осведомился Карпов.
Женька оттопырил воротник пальто, и на Карпова уставилась добродушная вислоухая собачья морда.
— Где?
— В забегаловке на станции, как вы сказали. Сидит под столиком и вообще…
— Понесешь за мной, — распорядился Карпов. — Шагом марш!
Шли недолго. Каменная улица была рядом. Карпов смело, по-хозяйски толкнул ногой калитку и, прошагав по разметенной тропке к ярко освещенному дому, постучал вконец захолодевшими ногами по порожку крыльца.
Женька приплясывал сзади него.
Дверь открыл тот самый опостылевший Карпову незнакомец.
— Так, — зловеще сказал незнакомец, увидев добродушную замерзшую физиономию участкового. — Даже в моем доме вы не можете оставить меня в покое. — Он с отчаянием всплеснул руками. — Это невыносимо!
Это было выше его сил. Казалось, он все блестяще продумал: взял на работе свободный день, приехал на дачу загодя, вдоволь набродился. Пока не повстречался с этим дотошным милиционером. И с этой встречи все полетело вверх тормашками. Придя домой, он узнал, что пропал щенок, забава его больного мальчика, тут же пошел искать щенка, заблудился на незнакомых улицах, а милиционер вновь настиг его, очень уже уставшего, рассерженного и огорченного.
Теперь капитан вновь стоял перед ним.
— Извиняюсь, — охрипшим голосом сказал Карпов и обернулся к Женьке.
Малый, пританцовывая, продвинулся к крыльцу и поспешно вытащил из-под пальто теплого вислоухого щенка.
— Этого не может быть! — вскричал незнакомец. — Нашли! — заорал он в дом. — Проходите, проходите, — уже дружески приглашал он Карпова и Женьку и сам, счастливый, пошел впереди, бережно неся щенка, уверенный, что и они разделят его радость и последуют за ним.
Карпов и Женька в самом деле вошли в жаркие, сильно освещенные комнаты. Там уже стояла большая, увешанная игрушками елка и только что накрытый хрустящей накрахмаленной скатертью стол.
Бледный, печальный мальчик, сидевший в углу дивана, спрыгнул на пол и просиял от радости.
— Ну и хорошо, — просипел Карпов. — Все, значит, в порядке. Будьте здоровы.
— Кому я обязан? — растерянно спросил незнакомец. — Это так необыкновенно…
Но Карпов с Женькой уже спустились с крыльца, прошли по тропке и хлопнули калиткой. Тут они, правда, постояли, и Карпов спросил:
— Ты куда же теперь?
— Домой, — бодро сказал Женька. — Меня давно дома ждут, сами понимаете, Новый год.
А дома его никто не ждал. Мать, повариха, всю ночь будет работать в ресторане, старшая сестра — танцевать на своем фабричном новогоднем балу.
— Ну, бывай, — сказал Карпов, пожав ему руку.
И уже дома, сняв мундир и согревшись, разговаривая с женой, накрывавшей новогодний стол, Карпов все беспокойно думал, а о чем, и сам не мог понять. Он перебирал в памяти и разговор с начальником, и историю со щенком, и нелепые встречи с незнакомцем — это было просто и понятно, и что-то тем не менее не давало ему покоя. Что-то он упустил, не довел до конца, что-то надо было выполнить завтра же утром, не откладывая. Дел у него, оказывается, было еще много, и ему до жути стало жаль так вот, не закончив, расставаться с ними. Хотя бы с этим неустроенным Женькой.
Два новых счастливых человека
Жил-был писатель, у которого была длинная благозвучная фамилия и большие серо-бурые усы, которые он отрастил для важности. Когда писатель сердился, он фыркал в усы и ворчал: "Фу, нехорошо. Мерзость, гадость". Но надо сказать, что фыркал он редко. Это был добрый и веселый писатель.
Однако лучше я начну с самого начала.