На той стороне луга снова зачинался лес, где среди деревьев снежно белели стены и колонны загородного музея.
На всех музейных дверях висели амбарные замки; здесь был выходной день. Но они нисколько не расстроились, что приехали так неудачно, и стали бродить по широким, пустынным, почти укрытым от солнца кронами старых лип аллеям, где меж деревьев то тут, то там стояли на пьедесталах, задумавшись, мраморные скульптуры, большей частью безрукие.
Заглянули в пыльные, забранные частой толстой решеткой оконца старенькой церквушки, стены которой расписаны Васнецовым, посмотрели в окошко итальянского домика, который, к удивлению, оказался совершенно пуст, даже гнилой табуретки не было.
Вокруг стояла тишина, какая и должна окружать музей, только легко, радостно и тонко пели птицы. Не встретилось ни одного человека. Митя с Надей делали вид, будто поражены всем, что попадается на глаза: и изяществом "храма Цереры", построенного в строго классическом стиле более полутораста лет назад Баженовым, и фигурным мостиком с зубчатыми башенками, перекинутыми через сухую, поросшую кустарником и крапивой канаву.
Прижимаясь друг к другу, они с почтительной сосредоточенностью читали надписи, делая при этом многозначительные лица. Но все это было наивной хитростью, шитым белыми нитками лицемерием. Эти мостики, портики, беседки, бельведеры и башенки в готическом, "нарышкинском", классическом стилях не могли ни интересовать, ни волновать их только лишь потому, что они были заняты собою, друг другом, своей близостью, своим счастьем.
Они бы еще долго так притворялись, но Надя, остановившись возле скульптуры, изображавшей схватившихся Антея и Геракла, воскликнула, смеясь:
— Митька, отгадай, что мне сейчас вдруг, сию минуту, пришло в голову!
Митя, простодушно улыбнувшись, пожал плечами.
— Ну, я прошу тебя, отгадай, — капризно попросила Надя. — Ну, прошу тебя.
Глубокомысленно хмурясь, Митя поглядел в небо, где застыли легкие, похожие на пену облака.
Но он не замечал сейчас этих красивых облаков, не слышал свиста малиновки, шелеста листьев, гудения пчел, далекого, как гром прокатившегося, по железнодорожной просеке бега электропоезда. Притворяясь, что задумался, он лишь понимал и чувствовал, что Надя рядом с ним и что он очень любит ее.
И Надя следила за выражением его лица.
— Нет, тебе, видно, и вправду не отгадать, — наконец вздохнула она. — Я лучше сама скажу. Видишь, — она кивнула в сторону Антея и Геракла, — у этих дяденек сегодня выходной день, как и у тебя, и они вышли сюда, чтобы немного поразмяться. Это тяжелоатлеты. Один из нашего "Металлурга". Ты за кого болеешь? Я, например, за того, который вот-вот задохнется. Мне всегда жалко тех, которые проигрывают.
Он засмеялся, привлек ее к себе и хотел поцеловать, но Надя, изогнувшись, запрокинула голову и погрозила пальцем.
— Тсс… — сказала она. — Нельзя. Эти дяденьки за нами подсматривают. Они только делают вид, что борются, а на самом деле они неприлично любопытные и подсматривают за всеми, кто целуется.
Ему и это показалось смешным и милым, а она, выскользнув из его объятий, оттолкнувшись от него, крикнула: "Догоняй!" — и побежала под горку в сторону по боковой дорожке. Но, сорвав с головы косынку, с развевающимися волосами, она бежала все дальше и глубже в парк, и лишь когда свернула в чащу, с ходу врезавшись в кустарник и проскочив на залитую солнцем и пахнущую медом полянку, ему удалось догнать и схватить ее. Она обернулась, жарко и часто дыша, увидела близко его настойчивые, настороженные глаза, каких не видела еще ни разу, и ужас и радость, гнев и изумление, восторг и мольба — все, вдруг смешавшись, мгновенно отразилось в ее ответном взгляде…
Встретившись с ней глазами, он почувствовал в себе новый прилив освежающей радости человека, которого любят, и тут же ощутил, как сам необыкновенно любит ее, что ее изумленное и радостное лицо до боли дорого ему, что прекраснее этого лица ничего нет на свете, привлек ее к себе грубым, сильным движением и стал целовать ее счастливое лицо, ее припухшие от поцелуев губы.
Возвращаясь на станцию, они еще несколько раз целовались, а потом сидели близко друг к другу за маленьким столиком в пустынном пристанционном буфете, и, проголодавшись, с наслаждением ели черствые бутерброды с твердой, покоробившейся и покрывшейся слезинками выступившего жира колбасой, запивая теплым яблочным напитком, и не замечали ни того, что бутерброды такие невкусные, ни того, что за ними с завистью следит из-за прилавка пожилая женщина, у которой никогда не было такого счастья, потому что она все делала из корыстолюбия и жадности, а почти вся жизнь теперь уже позади.