— Дед, знаешь чего, знаешь чего… Самосвал как поедет задом, как поднимет кузов, как оттуда посыплется песок… — размахался руками, опрокинул чашку, пролил молоко.
— Что же ты наделал, — с досадой сказал дед. — Ведь нам от бабушки сейчас попадет!
Мишка, мгновенно посерьезнев, поглядел на деда честными круглыми глазами и сказал:
— А ты почему не следил за мной?
Дед только развел руками и едва скрыл улыбку.
— Размахался, как Хлестаков.
Мишкины глаза округлились еще больше. И вдруг его охватил неудержимый хохот.
— Как кто, дед?
— Как Хлестаков.
— Какой Хлестаков?
— Иван Александрович.
— Хлестаков?
— Да.
И опять хохот.
— Я как кто, дед?
— Как Хлестаков.
— Какой Хлестаков? — А сам так хохочет, что слезы текут из глаз. — Хлестаков?
И так он целый час не мог успокоиться, очень уж показалось ему удивительным и смешным все это.
А когда стало вечереть, они пошли с дедом на станцию встречать родителей. Сперва шли по Добролюбовской, потом — по Кооперативной, потом свернули на Почтовую.
А вот и станция: две высокие платформы с перилами, переезд, будка сторожа. Встали возле будки, ждут. Пришел из Москвы один поезд, второй, люди выталкиваются из вагонов, спешат к своим домам, расходятся в разные стороны, а родителей все нет. Потянул холод-ный ветер, подняли Мишке воротник. Стоит, с надеждой всматривается в каждого прохожего.
Мимо, взвихрив снежную пыль, грохоча, проходит большой товарный состав. Мелькают платформы, высоко нагруженные бревнами, тесом, рудничной стойкой, горбылем. Дед видит, что Мишка, провожая их глазами, что-то говорит, но что — не расслышать из-за грохота вагонных колес. Когда за поездом улеглась снежная пороша и смолк вдали его грохот, дед спросил:
— Что ты там все пытался сказать?
Мишка поднял голову, серьезно поглядел на него:
— Нам бы дровишек подбросили.
Вскоре пришел и третий московский поезд. И когда люди разошлись по своим дорогам и тропкам, дед сказал:
— Ну что же, пойдем домой.
И Мишка пошел рядом с ним, как-то не по-детски сутулясь, и за всю дорогу по сказал ни слова. Только дома, раздеваясь, спросил:
— А может, еще приедут?
Попили чаю, стали смотреть телевизор. Показывали встречу боксеров. Мишка сидел на диване, прямой, собранный, отрешенный от всего, но вдруг, после долгого молчания, спросил:
— Дед! А зачем у них на руках футбольные мячики?
— Это, брат, перчатки такие.
— У меня тоже такие?
— У тебя вязаные.
— А зачем им не дают вязаные? У них нет родителей? — И, вздохнув, с явным сожалением добавил. — А они все в трусиках, Значит, в телевизоре еще лето.
— Пойдем-ка спать, — сказал дед. — Утро вечера мудренее.
— Пойдем. Только елку зажги.
Он был согласен на все, покорно разделся и лег в постель. Залегли елочные фонарики, замерцали, засияли игрушки. Мишка лежал, укрытый одеялом до подбородка, и, не мигая, грустно смотрел на них и так и уснул со своей, быть может, впервые не высказанной, погасшей в груди радостью.
А в это время в Москве Мишкины родители собирались на новогодний бал. Папа был в белой сорочке с крахмальным воротником и в черном костюме, а мама надела черное платье с серебряными искорками и, стоя перед зеркалом, с беспокойством спрашивала, хорошо ли ей уложили в парикмахерской волосы.
Они были молоды, красивы, довольны и очень в тот вечер заняты собою.
И вот Мишке исполнилось шесть лет. Стало быть, с тех пор, как знакомый писатель написал про него смешной рассказ и напечатал в газете, прошло ровно три года. Этот рассказ прочли многие жители поселка, и некоторые из них даже догадались, про кого он написан, и, увидев Мишку на улице, говорили: "А это наш Мишка". Так Мишка на некоторое время стал тогда достопримечательностью большого рабочего поселка. Но скоро все это кончилось из-за собаки и школьников. Дело в том, что вместе с Мишкой выходил гулять за калитку черный пудель Джим. Пудель был лохмат, бесхвост и за кусок сахара мог служить, лежать на спине и показывать другие собачьи фокусы, и школьники, проходя толпой, тормоша доброго пса, восторженно кричали: "Мишка, Мишка!", думая, что это и есть поселковая знаменитость. Настоящий Мишка стоял в стороне и, склонив набок голову, ухмылялся во весь рот.
За эти три года Мишка вырос, научился драться "на бокс", играть в футбол, хотя лицом по-прежнему оставался наивно-добродушен и щеки его на морозе вспыхивали так, словно их кто зажигалка когда Мишка что-нибудь обдумывал, карие глаза его, как и раньше, сосредоточенно округлялись.