Но спокойно лежать она уже не могла. Надо было что-то срочно предпринимать: писать, жаловаться, взывать о помощи, призывать к благоразумию, глаголом жечь сердца этих жестоких, бездушных людоедов из Комитета по кинематографии, из Министерства культуры, которые ради прибылей почем зря калечат детские души. В конце концов, не только один Мишка подпал под тлетворное влияние этого ужасного киноискусства в кавычках. Гибнет целое поколение. (Мишкина мама любила мыслить масштабно.) Нет, когда она воспитывалась в школе, такого разнузданного безобразия, таких бестактных песенок не было. Да, она должна действовать. Это ее долг. Ее миссия. Однако куда писать, кому жаловаться? К кому обратиться за помощью? К общественности. Надо прежде всего поднять на борьбу общественное мнение, открыть дискуссию на страницах печати. Мало ли таких мобилизующих общественное внимание дискуссий ведется сейчас на страницах газет! Читаешь — и дух захватывает: и те правы, и эти правы. Две стороны, и обе правы. Но как трогательно требовательны с одной стороны и как арифметически доказательны с другой стороны!
"Боже мой! — ужаснулась она. — Даже я начала объясняться словами этой ужасной песни: с одной стороны, с другой стороны!.."
Тут она вспомнила, что Мишка, еще когда он жил у своих загородных стариков, однажды спросил у нее о том, как рождаются люди. Она смутилась, покраснела, но мужественно, не подав и вида, стала лепетать что-то про аистов и про кочаны капусты. Мишка строго и внимательно выслушал ее бессвязное бормотание и сказал:
— Но ведь я знаю, что они рождаются в родильном доме, а не в капусте. Я У тебя спрашиваю — как они рождаются.
— Вот вырастешь большой, пойдешь учиться… — начала было она, но Мишка перебил ее:
— Когда я вырасту большой, я сам про это прочту, — и ушел от нее прочь.
"А ведь он, вероятно, сейчас уже знает об этом… о том, как рождаются дети", — подумала она и стала вспоминать, когда, как и при каких обстоятельствах сама узнала эти пикантные подробности. Кажется, ей рассказала какая-то соседская девочка, которая была старше ее. "Старше или моложе?" — вдруг задумалась она и, не успев припомнить, как с ней все это было, кто кому рассказывал, она ли соседской девочке, ей ли соседская девочка, кто из них тогда был старше, кто моложе, не успев всего этого припомнить, она заснула.
И ей приснилось нечто ужасное. Будто ее мальчика со всех сторон окружили злодеи. Один из них, бородатый, в красных сафьяновых сапогах, в кафтане, подпоясанном широким алым кушаком, за который было заткнуто пять или даже шесть серебряных пистолетов, орал михайловским басом:
"Эх, только ночь с ней провозжался", — подхватил было невидимый хор, как вдруг на месте казака-разбойника появился стройный кавказец с тоненькими усиками, одетый в черкеску с газырями, и сладко запел:
"Асса!" — гаркнул все тот же мощный хор, и кавказец с усиками поспешно сунул в рот кинжал и принялся юлой вертеться на цыпочках, отплясывая лезгинку.
Но вот что странно: Мишка нисколько не смутился, не оробел, а даже охотно захлопал в ладоши, отбивая такт Наурской.
Постепенно музыка лезгинки смолкла, удалилась, бойкий кавказец с газырями и усиками вспорхнул и растаял в небесной дымке, а Мишка, глядя ему вслед, насмешливо сказал:
— Кто сказал, кто сказал, кто сказал! — как эхо, разнесся вслед за этим утробный пещерный глас.
— Я знаю, я знаю! Только я знаю, кто это сказал! — поспешно отозвалась мама. — Дайте слово! Я разоблачу. Это сказал Мишкин дед. Только он мог внушить ребенку такие слова. Всем известно, что это испорченный, вздорный старик, хотя я никогда не говорила ему об этом. Но сейчас, ради спасения детей, поколения, мы должны вмешаться и во всеуслышание сказать, чтобы нас слышали все честные люди на земле…
— Погоди, — остановил ее обличительную речь все тот же гулкий пещерный глас, от которого мороз продирал по коже. — А он ли это сказал? Хватит ли у него ума на это?