— Пусть не он, это не имеет значения, — запальчиво продолжала мама. — Но я знаю и того, кто первым сказал эти ужасные слова. Я все знаю, и ради спасения детей я скажу…
— Говори! — разрешил ей пещерный глас.
И тут на месте кавказца возник толстый лысый господин в вицмундире, верхом на Коньке-Горбунке.
— Не ожидала я от вас, господин Ершов, — дрогнувшим от возмущения, но мужественным голосом сказала мама, обращаясь к этому господину. — Мы все не ожидали, что вы, педагог, преподаватель гимназии, на протяжении полутораста лет будете калечить судьбы вверенных вам нами наших детей. Вот ваш современник А. С. Пушкин вел себя совершенно иначе.
И она с ходу продекламировала:
Тут она с ужасом увидела, что на Коньке-Горбунке сидит вовсе не лысый добродушный господин Ершов, облаченный в вицмундир, а дотошный, любопытный Мишка с пионерским галстуком на шее.
— Что такое гарем? — спросил Мишка.
— Гарем? — воскликнула мама и страстно и трубно запела:
Ты должен знать, — передохнув, продолжала она свою обличительную речь, — что как только у человека появляется три жены, тут сейчас же стихийно возникают три тещи. И это я должна сказать тебе как мать, потому что если одна только теща — кромешный и сущий ад, то что же такое три тещи?
— Понял, понял, — сказал Мишка. — У меня даже одной жены не будет. Рассказывай дальше.
— Правильно, брат ты мой, — сказала мама голосом Мишкиного деда и проснулась.
А проснувшись, спешно уселась за стол и принялась решительно — вжик-вжик, только брызги полетели из-под пера — строчить обращение к общественному мнению, требуя оградить детское воспитание от всего дурного, тлетворного, вздорного, что заполняет сейчас экраны кино, телевидения, ставится в театрах, печатается в книгах и журналах.
— Миша! — позвала она. — Приведи мне еще один пример из кино, тоже наиболее распространенный у вас в классе.
Мишка встал на пороге комнаты, с усердием поглядел, округлив глаза, в потолок и сказал:
— "Берегись автомобиля".
— Да? — обескураженно, в замешательстве спросила мама. — Но ведь там, насколько мне известно, ничего такого, собственно…
— Как ничего такого? — удивленно и даже радостно воскликнул Мишка. — Очень даже чего.
— Ну, например? — попросила мама.
— Например, когда Маруся…
— Это еще что за Маруся? — строго спросила мама.
— Ну, мы так зовем преподавателя математики, Алексея Николаевича. А что?
— Ничего, очень странно. Однако продолжай, я слушаю.
— Ну, когда Маруся кого-нибудь выгоняет из класса, мы все кричим: "Свободу Юрию Деточкину!"
— Ладно, ступай.
Она горестно подперла щеку ладонью и задумалась. "Как странно, — думала она, — пожилого, уважаемого человека, отца студентов, кажется, даже дедушку уже, называть "Марусей". Она представила этого самого математика, его лысую, похожую на редьку хвостом вверх, как у Ивана Никифоровича, голову с оттопыренными ушами, его привычку не то горестно, не то смиренно по-бабьи складывать руки на пухленьком животе, его неповторимый, совершенно невероятный для такого солидного мужчины тонкий-тонкий бабий голос и улыбнулась: Маруся, типичная Маруся! Однако! Она нахмурилась.
Не слишком ли это бессердечно, грубо роняет достоинство советского школьника? Впрочем, она ведь тоже была школьницей, и, помнится, одного их педагога, очень доброго, умного, звали Бармалеем, а Мишкин дед, который тоже в свое время был советским школьником, рассказывал, что у них в образцовой школе (надо только подумать, что этот ужасный дед учился в образцовой школе!) одного любимого учителя русского языка звали Степкой-растрепкой.
доносился из соседней комнаты бодрый Мишкин голос.
Она уже не стала спрашивать, откуда взялась у него эта песенка. "Пусть, — устало" и горестно подумала она. — В мире все так странно, нелепо и загадочно", — и, пригорюнившись, сама тихо запела:
Эту песенку, когда она была школьницей, распевали в одно прекрасное время все ее подружки, теперешние филологички, музыкантши, докторицы, станочницы, архитекторши…