Сколько времени все это длилось? Мгновение? Пять минут? Кто знает. Жуков и сам бы не мог точно сказать, сколько. Но теперь Сережа, придя в себя и отдышавшись, спал…
— А где же та ваша девушка, которую вы сопровождали? — спрашивала меж тем Гапуся, танцуя.
— Та наша девушка, — отвечал Жуков, — теперь секретарь комсомольской организации механического завода, у нее под командованием находится целый комсомольский взвод, из которого она в скором времени грозится образовать самую настоящую комсомольскую роту. Ее, между прочим, зовут Виктория Александровна, а вас, если мне не изменяет память, Агриппина Семеновна?
— Запомнили! Надо же! — уважительно воскликнула Гапуся и с благодарностью посмотрела на моряка, который опять при этом взгляде чуть было не упал замертво, сраженный ослепительным сиянием ее очей. Но моряк есть моряк. Он и на этот раз лишь качнулся, а на ногах устоял.
— Что с вами? — спросила Гапуся, почувствовав, как его что-то вроде бы дернуло, повело в сторону.
— Пардон, споткнулся, — сказал моряк.
— Тут такой неровный пол, такой неровный…
— Совершенно справедливое замечание. Меня, между прочим, зовут Леонидом.
— Очень даже приятно слышать.
— Погода стоит очаровательная.
— При такой погоде уже косить пора. Вы сводку Совинформбюро слыхали? Правда чи брешут, что наши войска вступили в Минск?
— Совершенная правда, Агриппина Семеновна.
— Скорей бы уж конец этой клятой войне.
— Будет и конец. Всему свое время… А что я у вас теперь хочу спросить: завтра вечером вы не будете свободны?
— До завтрашнего вечера еще дожить надо. Целый день. Сутки, как говорят.
— Но что такое сутки в наше военное боевое время! Не успеешь оглядеться, а их уже нет. Вы будете свободны?
…Так они говорили, танцуя, и договорились до того, что свидятся будущим вечером; уже не в толкучке танц-веранды, а на тихом правом берегу возле машинного зала, в котором электромонтеры уже приступили к монтажу первой турбины.
На речном берегу произошла их вторая встреча.
Катанье на лодке по речной глади, отражающей, как зеркало, и небо, и облака, и осокори, и торчащих кое-где возле коряг рыболовов; такое медленное катанье даже больше, чем вальс, располагает к задушевному собеседованию.
Во время этого доверительного разговора Жуков узнал не только о детских и отроческих годах Гапуси, беспечально проведенных ею в чистенькой родительской хатке возле вишневого садочка по-над речною кручей, но и о том, как ловко обдурила она фашистов, намазав-шись хинным раствором, и как один местный полицай захотел, чтобы Гапуся стала его женой.
— Старый? — спросил Жуков.
— Кто?
— Да тот полицай.
— Какое старый! — удивилась Гапуся. — На год, а то на два лишь постарше меня.
— Вот мерзавец! — в сердцах сказал Жуков. — Вот подлец!
— А то нет. Успел-таки удрать от правосудия. Хотела б я поглядеть на его рожу, когда б его стали судить. Только вот одного не могу до сих пор понять: почему это он предупредил меня о том, что немцы собираются угонять девчат в Германию?
— А точно, предупредил?
— Это уж точно.
Потом она рассказала, что приехала сюда вовсе не за длинным рублем или чтоб получать паек по рабочей карточке, а из-за того, что у нее сердце обливалось кровью всякий раз, как мама вместо электричества запаливала коптилку-каганец, при свете которой очи мутились слезой и даже нитку в иголку трудно было вдеть. Вот она и приехала сюда, чтобы скорее пустили ГЭС. Но вместо того, чтобы строить плотину или шлюзы, она строит в городе квартиры. Правда, бригада у нее хорошая, ничего не скажешь, дружная, девчата уже научились и раствор месить и не только простую кладку класть, а даже углы выводить, и прораб пообещал, как подвернется случай, перевести их на плотину, но время идет, а они все еще в городе и когда их мечта сбудется — кто скажет?
Узнав таким образом не только о детстве, но и о сегодняшних невзгодах Гапуси, отвечая на ее вопрос: "А у вас как жизнь слагается? Счастливо или нет?" — пошевеливая веслами облака в реке, Жуков рассказал том, что он сирота, не помнит ни отца, ни матери, воспитывался в детском доме, а потом — на флоте да на войне, а там пришлось хлебнуть всего вдоволь: и горя, и радости, и друзей хоронил, и сам тонул, да не утонул, и фашистов бил смертным боем, и фарватеры в Севастополе, в Николаеве, в Одессе и в других освобожденных городах от мин и затонувших кораблей да шаланд расчищал, пока его вместе с Сережей Ненашевым, верным фронтовым корешом, не направили специальным приказом по флоту на ГЭС. А тут тоже работы полно, столько покорежено взрывами, столько еще не разряженных мин, столько завалено в реку металлоконструкций…