Так как редакция газеты «Правда» от поступившей, подписанной от имени, исчезнувшего неизвестно где, партийного вождя, столь радикальной корреспонденции, выпала в осадок, и не знала, что делать, то через пару дней, «Апрельские тезисы», с моими язвительными замечаниями, были опубликованы в меньшевистской 'Рабочей газете. В числе прочего, я написал, что тезисы, сбежавшего с деньгами и любовницей, господина Ульянова настолько бредовые, что их не осмеливаются публиковать даже его ближайшие соратники.
Между тем в стране раскачивалась политическая ситуация. Многочисленные партии, использовав, как предлог, ноту министра иностранных дел Милюкова, адресованную союзникам, причем, еще мартовскую, в которой он уверял правительства стран Антанты, что Россия верна своим союзническим обязательствам в полном объеме, пытались перетащить на свою сторону как можно больше сторонников, протестовали против такой политики. Одуревшие, от ничего неделанья, солдаты запасных полков, с оружием, знаменами и гармошками, как на службу, каждый день мотались к Мариинскому дворцу, требуя, требуя, требуя. Причем, как мне казалось, лозунги, которые несли во главе колонн отдельные полки, могли меняться, в зависимости от дня недели. Я тоже участвовал в этой вакханалии политических лозунгов, подкупая газетчиков, печатая листовки, которые, за копейки, расклеивали по всему город, мелкие пацаны, апеллируя к пятому смертному греху — жадности человеческой. Правда, в моих опусах, жадность рядилась в благородные одежды.
— Воин, кормивший вшей в окопах, должен получить свое, после окончания войны. Все, полученное в результате аннексий и контрибуций, должно пойти в карманы офицеров и солдат, воюющих на линии боевого соприкосновения, следовательно, даешь аннексии и контрибуции. Воин, в Германии немцы едят картофельные очистки и капустные кочерыжки, а дети рождаются без ногтей. Осталось удержать линию фронта в течении года и немцы сдадутся, предпочтя не умереть с голоду. Воин Русской армии, не надо наступать — удержи линию фронта в течении года, и немцы сами выбросят белый флаг, а потом заплатят тебе за все, за все твои страдания. Не был на фронте — не солдат, после окончания войны плюшек не получишь. Хочешь получить землю и деньги — отсиди в окопе, удерживая позицию не менее шести месяцев, и ты получишь послевоенные льготы, которых будет тем больше, чем ты пробудешь на фронте. Увечный воин, раненый на фронте — получатель всего. Погиб кормилец — семья получит в два раза больше, чем семья живого ветерана.
Постоянно поднимая эту тему, я надеялся разбить монолит солдат — «пацифистов» полков столичного гарнизона, что по факту, в настоящее время были неодолимой силой, готовой, в своих шкурных интересах, растоптать любую государственную власть, но этого явно было мало. Я чувствовал, что без участия армейских чинов удержать государственную власть без падения в крайне правое или левое положение, было нереальным. И нужны мне были не молодые «бонопарты», типа прапорщика Крыленко, а кто-то, обладающий реальной властью и связями на уровне командиров частей и соединений.
К сожалению, из всего сонма генералов и полковников, что заполняли многочисленные штаб Российской армии, мне был известен только один, причастный к предстоящему большевистскому перевороту — Бонч-Бруевич Михаил Дмитриевич. И теперь я был на распутье. С одной стороны, необходимо было ехать в Псков, где брат одного из большевистских лидеров, изгнанный императорским окружением со всех значимых постов, нес службу на должности начальника гарнизона города, а с другой стороны, я чувствовал, что события в столице в ближайшие дни понесутся вскачь и мое пребывание в городе было необходимым. Отбросив колебания и принять решение помог сигнал от Вселенной, а кто мы супротив Вселенной, ведь правда? В дверь кабинета робко постучали, а после моего, дозволяющего, рыка, робко заглянула одетая по-зимнему, женщина, в которой я, с трудом, узнал Акулину Митрофановну, кухарку, которую я, несколько дней назад, в сопровождении ее избранника — старшего патрульного Клюквина Ивана Никифоровича, отпустил куда-то в район Пскова, решать наследственные дела, оставшиеся после смерти родителей.- Акулина Митрофановна, проходите… — я встал из-за стола: — Проходите, присаживайтесь. Как съездили?После того, как женщина, присев на стул, размотала теплый платок, что как бурнус, окутывал ее голову и лицо, я понял, что съездила в родную деревню моя кухарка не очень хорошо — половину лица женщины покрывал свежий синяк, синяк поменьше, под вторым глазам, делал ее похожей на енота, а нос сильно распух, как бы ни был бы сломан. — Где Иван Никифорович? Что случилось? — я, не дождавшись ответа, выглянул в коридор и попросил пригласить кого-либо из врачей госпиталя, занимавшего соседнее ко дворцу здание. До прихода доктора, женщина успела поведать мне вполне банальную историю — когда пара моих сотрудников приехала в деревню под Ямбургом, где у Акулины внезапно открылось наследство, оказалось, что от крепкого крестьянского хозяйства родителей кухарки остались только голые стены пятистенка, на который, впрочем, уже нашелся покупатель. Двоюродные братья Акулины, благо их в деревне было трое, и они, имея определенный вес в пейзанской общине, уже по справедливости поделили все движимое и недвижимое имущество покойных дяди и тети, посчитав, что «городская» итак, как сыр в масле катается.Но, нежданную родственницу встретили, как полагается, выставили самогон с закуской, помянуть усопших, а после третьего стакана, молча набросились на Ивана и Акулину, избили, с применением лежащих тут же, в горнице поленьев, после чего, связав, выкинули в сарай, а сами сели допивать самогон и решать, как избавится бесследно от непрошенной наследницы и ее сожителя. Акулина пришла в себя, обнаружила, что у Ивана пробита голова и он не приходит в сознание, поняла, что оставаться здесь не стоит, через слуховое окно сарая, выбралась на улицу, и убежала, посчитав. Что помощь она сможет найти только в столице.На ближнюю станцию не пошла, посчитав, что там ее будут искать, как-то, на перекладных, сумела добраться до столицы.Когда Акулину, после осмотра доктором, увели в госпиталь так как сотрясение головного мозга у нее было точно, я уже знал расположение деревни, данные родственников и прочие сведения, вплоть до основного списка присвоенного имущества. Внизу готовили к дальнему перегону грузовик с отделением бойцов, а я оформлял на себя и команду командировочное удостоверение время было не только военное, но и революционное, и всевозможных постов и застав на дорогах было очень много, а любителей покопаться в чужих вещах — еще больше. Наконец все было собрано, газолин и негрол, или что там заливают шофера двигатели и прочие трущиеся места, загружено, я влез на неудобное сидение рядом с водителем и мы покатили, останавливаясь каждые двадцать верст, доливая в кучу отверстий воду, топливо и масло, а утром, поспав несколько часов в паре верст от нужной нам деревне, поев и приведя себя в порядок, приступили к карательной операции. На подворье старшего брата — Николая, я шагнул, разбив щеколду на калитке сильным ударом ноги. Огромный кобель, с ревом бросившийся на меня, оказался сильно умным — увидев, направленный на него автомат, и убедившись, что хозяева на его хриплый лай не выскочили из дома, решил, что смерть красна только на миру, и, горестно поскуливая, убрался за будку, лишь поглядывая оттуда на, идущего к крыльцу, рядом с моей левой ногой, Трефа, как будто спрашивая его «Братан, что происходит?».Шагнув из темных сеней в горницу, где за светлым столом, видно, что хозяйка его постоянно выскребала, сидел здоровый мужик в нательном белье, под рукой которого, на лавке, блестел полированным топорищем, увесистый колун. Хозяйка, баба лет тридцати, выглядывала из-за беленной русской печи, с полатей которой торчали пара светлых головок, прячущихся детей.Я перекрестился на красный угол и сел на лавку, напротив хозяина.- Зачем скотину в горницу привел? –хозяин неприязненно покосился на Трефа, шлепнувшегося на зад, слева от меня, на мытые доски пола.