— Я бы граждане убрался, тем более, что мы с братьями Горемыкиными почти все вопросы по учиненному ими разбою решили. Но мне Николай сказал, что в деревне много дезертиров и оружия, запрещенного в гражданском обороте, так что я пока вынужден задержаться, пока не задержу всех дезертиров и не изыму оружие.
Под дружное и жизнерадостное ржание с той стороны забора, над кромкой, плотно сбитых горбылей появилась заросшая черным волосом голова мужика лет сорока, в сбитой на затылок, облезшей солдатской папахе:
— Ну и что ты нам сделаешь, офицерик? Вас тут четверо, а нас двадцать три человека, и все при ружьях. Мы с Горемыкиными потом разберемся, по-нашему, а вот с тебя-то сейчас спрос будет. Я такого как ты, бравого, ротного своего, из «винтаря» в затылок угостил и убег…
— Ты хоть назовись, как звать тебя? — я спустился с крыльца и пошел ближе к забору, заложив руки за спину и пристально глядя в наглые глаза дезертира.
— Ты на меня гляделками не зыркай, я тебя не спужаюсь. Самоха я, Григорий, и ты, офицерик, молись…
Убийца своего командира не успел сказать, о чем я должен молится — его лицо взорвалось кровавыми брызгами — с пяти метров попасть в голову, торчащую над забором, особого труда не составило. Пока за забором бородатые морды хлопали глазами, не понимая, что случилось, я рыбкой нырнул в открытую дверь какой-то сарайки. Несколько человек попытались достать меня из своего оружия, но стрелять поверх высокого забора было неудобно, тем более, что, укрывшиеся во дворе милиционеры ударили по забору короткими очередями, так, что щепки полетели в разные стороны — глухой забор не мог служить защитой от злых пуль.
А через несколько секунд, заглушая крики испуганных и раненных людей, с окраины деревни заговорил пулемет — это мой грузовик выдвинулся на позицию, имея прекрасную видимость вдоль прямой деревенской улицы.
— Отбросить оружие в сторону и лежать, не шевелится, или всех убьём, одни останемся. — заорал я, прижавшись спиной к, толстым, темно-серым от времени, бревна сараишки, в которой я укрылся: — Хоть один выстрел в нашу сторону, вы все умрете!
— Не стреляйте, господин офицер, мы лежим, не шевелимся! — голос, донесшийся из-за, побитых пулями, горбылей, был готов сорваться в истерику.
Я осторожно выглянул из сарая. Братья Горемыкины, сжавшись в позе эмбрионов, скукожились у своей стенки, из-за хозяйственных построек осторожно выглядывали мои милиционеры.
— Босых! — окликнул я сотрудника, оставшегося в доме: — У вас там все в порядке?
— Да! Все целы! –незамедлительно крикнули в ответ.
— Ну значит продолжай сторожить. — я выскользнул из своего убежища, сунул «браунинг» в кобуру и, сдвинув автомат из-за спины, шагнул к калитке, стволом оружия осторожно приоткрывая ее.
Все многоопытное воинство деревни Нахаловка распласталось на деревенской улице, старательно прижимаясь к мать-сырой земле, при этом, понеся минимальные потери. У забора, откинувшись на спину, слабо дрыгая ногами, обутыми в хромовые сапоги, отходил на встречу с Создателем, дезертир душегуб Григорий Самоха, а, в не глубокой канаве, отрытой для стока воды с дороги, баюкал окровавленное плечо, молодой парень, что характерно, в солдатской шинели.
Дальше все происходило деловито и буднично.
Пока, сломленные морально, братья Горемыкины, собирали деньги в счет возмещения похищенного наследства Акулины Митрофановны, и осторожно несли со двора одного из них моего бойца, я организовал сбор оружия и тотальную проверку документов. Набежавшие на шум и крики, бабы были остановлены на дистанции двадцать шагов очередью в воздух, после чего я потребовал принести сюда документы тех из задержанных мужиков. Что имели освобождение от солдатской службы, подписанный воинским начальником.
Справки, выписанные кривым почерком какого-то местного фельдшера, о наличии у имярек, опасного заболевания, я с негодованием отверг, под возмущенные причитания родственников «болящих», из которых я понял, что за свои писульки фельдшер драл немилосердно, деньгами и продуктами, а за одно «Заключение» стребовал патефон с десятком пластинок.
Нормальное освобождение от воинской службы мне принесли на пятерых человек, но просто так я их не отпусти. За попытку бунта эти закоренелые преступники подлежали освобождению только за выкуп — одна единица оружия, или сотня патрон за голову заложника.
Путем сложных переговоров и бартеров, община уплатила оброк — две берданки, револьвер и две сотни патрон.