Выступление Удди было встречено аплодисментами присутствовавшей на заседании студенческой молодежи. Однако координатор (руководитель) секции М. Гессус призвал «не превращать академическое заседание в политическое собрание и решать научные вопросы спокойно, логично и обоснованно». Признав далее, что действительно были случаи запрета социологических исследований в Рабате и Касабланке и даже «ежедневные недоразумения с полицией и аресты студентов», он тем не менее утверждал: «Если, действуя в рамках закона, заранее удается добиться разрешения на исследование, то все проходит нормально и без каких-либо конфликтов». Указав на многочисленность задач социологии Марокко (изучение административных и социальных структур, племен, взаимоотношений города и деревни, психологии различных классов, социальных групп и категорий), Гессус подчеркнул «полезность прагматического аспекта англосаксонских исследований», который побуждает марокканских историков, экономистов, социологов и психологов к решению задач, нужных стране. Гессусу возражали другие участники дискуссии (в частности, аль-Вакыди), указывавшие на «идеологические аспекты иностранных исследований». Профессор Абд аль-Али Думу из Касабланки даже обратил внимание на «рост интереса англосаксонских авторов к Марокко, что видно хотя бы по участившимся за последние годы публикациям». Абдаллах Сааф, подчеркивая необходимость сравнительного анализа марокканской монархии и ее институтов с «феодальной бюрократией» и монархиями Европы и Китая в XVII–XVIII вв., признал, что и в Рабате и в Касабланке были случаи запрещения публикаций и даже защиты ряда диссертаций по политологии, ибо «политикой трудно заниматься в научном плане». А профессор факультета права Мухаммед Дахан обратил внимание аудитории на то, что «иностранные социальные исследования, особенно американские, иногда направлены на дестабилизацию политического режима в Марокко и утверждение определенных групп». Франсуаза Бушанин (из Института урбанизации Рабата) указала на сомнительность данных, приводимых иностранными социологами, ввиду недостоверности методологии опросов и выборочного анкетирования «человека с улицы», которого можно настроить как угодно самим характером задаваемого вопроса.
Отвечая своим оппонентам, Зартман особенно обрушился на Удди, обвинив его в «невежестве», желании «запретить иностранным ученым изучать Марокко» и в «незнании американского общества». Он сказал: «Печально, что вашему выступлению аплодировали, исходя из мифа о якобы наличии «таинственной руки» из-за рубежа и «дьявольских секретов» американской науки. У нас могут быть ошибки и недостатки, главным образом из-за неполной информации, номы работаем индивидуально, имеем собственное мнение, свободно обсуждаем все вопросы, мыслим критически, отвергая любой догматизм. А вы хотите исключить всякую критику. Но наука должна расширять политические горизонты».
Вместе с тем Зартман возражал и Дахану, сказав, что «если режим может быть свергнут из-за публикации какого-то исследования, значит, он заведомо слаб». Спорил он и с Саафом, утверждавшим, что у национально-освободительного движения и марокканской монархии не было противоречий. Призывая «работать честно, все подвергая сомнению», он сообщил, что в США с его помощью готовятся к публикации около 20 политологических диссертаций о Марокко, а также несколько статей, «написанных в критическом духе, в том числе американцами левых убеждений».
Спор его с Удди продолжался и после окончания заседания. Но если марокканец при этом что-то доказывал, то американец главным образом отделывался насмешливыми репликами и ироническими улыбками. Для Зартмана явилось неожиданностью как присутствие представителя СССР на коллоквиуме, так и мое желание с ним познакомиться. Во всяком случае, визитную карточку он давал (в обмен на мою) с явной неохотой. Как оказалось, он понятия не имел о том, кто в СССР занимается изучением стран Магриба и какие у нас вышли работы на эту тему. Он не знал даже, что у нас его труды рецензировались и изучались. Из всех востоковедов и африканистов СССР он помнил лишь директора Института Африки АП СССР и его заместителя, которых незадолго до этого встречал в США. Мне показалось, что и о наличии в нашей стране Института востоковедения он услышал впервые. Вместе с тем Зартман сообщил, что собирался приехать в СССР, но «так и не получил обещанного приглашения от африканской секции Академии наук СССР».
Самой многочисленной по составу участников была секция истории; в ней выделялся доклад, сделанный Мухаммедом аль-Мансуром, который считает, что с 1956 года до середины 70-х годов марокканская историография во многом следовала за «колониальной историографией» и только за последнее десятилетие перешла «к изучению истории Марокко изнутри, сосредоточиваясь на ее социальных аспектах». Мухаммед Меззин (из Феса) проанализировал послания факихов (мусульманских законоведов) за 1956–1986 гг. как источники не только по истории общественной мысли, но и по экономической и социальной истории. Это, кстати, был не единственный пример внимания к религиозной тематике.
Несколько неожиданной оказалась тема доклада координатора секции Мухаммеда Кенбиба (из университета Рабата): «Исследования иудео-мусульманских отношений в Марокко». В основном Кенбиб сделал широкий обзор работ западных этнографов, социологов и антропологов, в меньшей мере историков, среди которых он особенно критиковал «активистов сионизма первого часа» и современных израильских авторов, писавших о якобы «окончательном решении» еврейского вопроса в Марокко в XII–XIII вв. при династии Альмохадов. В своем же докладе Кенбиб утверждал, что на самом деле положение еврейской общины в Марокко и в средние века, и в новейшее время было намного лучше, чем в других странах Средиземноморья, ибо местные власти всегда были особенно терпимы к иудейской религии и всегда понимали «необходимость налаживания межобщинных иудео-мусульманских отношений».
Как говорили сами марокканцы, тема доклада Кенбиба была тогда в Марокко особенно актуальна ввиду состоявшихся в том же году переговоров короля Хасана II с премьер-министром Израиля Шимоном Пересом, неофициально встретившимся с монархом в его резиденции в Ифране. Сам факт встречи, закончившейся в общем-то неудачно, вызвал протесты в самых разных арабских странах (ни один представитель которых на коллоквиум не приехал), а также среди исламо-экстремистов и арабских националистов в самом Марокко. Однако правительство Марокко в ответ как бы дало понять, что считает свои действия правильными и, более того, стало демонстрировать особое внимание к евреям Марокко. Стоит напомнить, что и ранее в Марокко евреи пользовались гораздо более либеральным, чем в других арабских странах, режимом, вполне официально могли заниматься политической и экономической деятельностью, быть избранными в муниципалитеты, в руководство политических партий, быть преподавателями университетов и т. п.
Обо всем этом я узнал позже. А тогда, во время доклада Кенбиба, я отметил про себя, что, пожалуй, ни в какой другой арабской стране выступление на такую тему было невозможно.
Доклад профессора Рабатского университета Жермена Аяша[3] «Новое направление исторических исследований в Марокко», доказывавший необходимость совмещения современной национальной историографией лучших сторон традиционной и зарубежной историографий, вызвал самый большой приток слушателей: сравнительно небольшую аудиторию заполнило более 100 человек. Но и споров доклад вызвал больше всего. Оппоненты Аяша считали, что не следует переоценивать влияния западных держав на историческое развитие Марокко, а необходимо больше внимания уделять «внутренним факторам и исламу». Аяш отвечал, что от них, конечно, многое зависит, но что западные державы «всегда выступали против самобытности Магриба и против ислама», поэтому история Марокко во многом слагалась в борьбе с ними.
3
Старейший марокканский историк прогрессивных взглядов, известный в Советском Союзе по переводам ряда своих статей и книги «Очерки марокканской истории» (М., 1982).