Джонс и Эдвардс пили пиво в гостиной, перед огромным телевизором — признаком того, что Соубридж стоит на более высокой ступени цивилизации.
Эдвардс был великий мастер скрывать от полицейского начальства полную свою бездеятельность, а в освобожденное таким образом время изучал естественную историю и собирал коллекцию окаменелостей.
— Зато ты не можешь пожаловаться, что у вас никогда ничего не случается, — сказал он Джонсу. — Как дело Робертсов?
— Да, видно, умерло своей смертью.
— На днях я встретил в пивнушке их племянника. Хорош малый. Пальца в рот не клади.
— Чисто сработано. Нигде ни следа крови.
— Может, он их руками задушил. Или подушками. Тоже верный способ.
— Даже не в том беда, что они прирожденные убийцы, — мне еще отвратительней эта страсть всем скопом травить одного. Возьми хоть последний случай — ты Ивена Оуэна знаешь?
— Знал его жену, когда жил в Бринароне. Тогда она была Кэти Томас. Славная девушка, добрая душа.
— Она спуталась с братом Оуэна. Во всяком случае, так говорят. За это их собираются отлучить от церкви.
— А что ж ты думал? Хорошо хоть камнями не побили.
— Еще, наверно, побьют, — сказал Джонс. — С них станется. Одного не понимаю: почему они так взъелись на него? На Ивена то есть, не на брата. В конце концов, Ивен-то чем виноват?
— Это наследие от предков со Средиземноморья, — сказал Эдвардс. — Рогатый муж приносит несчастье. От него порча урожаю. Или скотине, уж не помню.
— Старухи шипят на жену, но видно, что точат ножи на мужа.
— Наверно, пережиток матриархата. Кто их знает. Тут черт ногу сломит.
— Десять лет я это хлебаю, — сказал Джонс. — Кажется, можно бы и привыкнуть, а я никак не привыкну. Они собираются исключать этого беднягу из своей церковной общины в воскресенье. Не хотел бы я там быть. Занятно, что при этом они не против кровосмешения. Одного из наших почтенных граждан застукали под забором с родной внучкой, и никто его за это не осуждает.
— Кровосмешение — другое дело.
— Я родился в Ните, в премилой трущобе, — вздохнул Джонс. — Все бы отдал за городские огни. Моя подружка работает секретаршей в Суонси, и, говорят, ее часто видят с хозяином. Если уж что-то делать, так надо делать сейчас.
— А что тебе мешает? Почему не попросишь, чтобы тебя перевели?
— Просил. Отказали.
— Почему отказали?
— Фенн говорит, я тут очень полезен.
— Так ты их надуй. В следующий раз, когда приедет окружной инспектор, дерни стаканчик-другой. Да невзначай дыхни на него. Он решит, что тебе лучше работать на глазах у начальства. И не успеешь оглянуться, как очутишься в доках Феррипорта.
— А это мысль, — сказал Джонс. — Право, это мысль, Морис. Пожалуй, ты попал в точку.
8
Три дня Ивен прожил, запершись в чулане, спал на полу, ночью бесшумно выходил по нужде, съедал немного хлеба и запивал водой. Трое живших в доме, каждый в одиночку, словно обязались не нарушать эту новую атмосферу молчания и отчужденности, и все трое, каждый по-своему, были в растерянности. Брон вел какое-то двойное существование, его видения переплетались с реальностью. Бейнон вспоминал, что коровы не доены, только когда из их сосцов начинало сочиться молоко, и по-прежнему бросался в угрюмые, яростные, но недолгие атаки на папоротник на вершине горы. Река, опять выступившая из берегов во время прилива, захлестнула и унесла трех Ивеновых овец. Когда Брон, нарушив молчание, справился об Ивене, Кэти ответила, что у него был сердечный припадок и доктор не велел его беспокоить.
Вечером в субботу слабо напомнили о себе привычные ритмы домашнего уклада, и Ивен сообразил, что завтра воскресенье.
Утром он встал чуть свет, пошел в ванную, сбрил трехдневную щетину и оделся во все праздничное, готовясь идти в церковь, как привык с детства ходить каждое воскресенье. Соблюдать этот распорядок было для него почти так же естественно, как есть и дышать. Около девяти, едва в доме пробудилась жизнь и послышались шаги, он потихоньку выскользнул через черный ход, прокрался задами мимо коровника и напрямик, полями, направился к дороге на Кросс-Хэндс, проходившей в миле от фермы.