Я упал и разбился в дым. Меня вытянули из самолёта гражданские. А это было уже около линии фронта. Положили и оставили старика меня сторожить. Решили, что я уже умер, и хотели меня хоронить. А я потерял сознание. А утром старик пришёл, яму выкопал, здесь стали меня тревожить, я и очнулся. Я видел, что люди от меня разбегаются, но не соображал тогда, в чём дело. У меня была сильная контузия, сотрясение мозга от удара. Они были в ужасе, что я встал.
Я там прожил дней десять, я очень плохо себя чувствовал. Потом меня разыскали наши, прилетели и забрали на самолёте.
Через несколько дней, 26 сентября, я уже участвовал в штурмовке[380]. Тогда летали Корзников, Орехов, командир полка Корягин, командир эскадрильи. Это было очень сложное задание, мы должны были штурмовать аэродром. Мы парой с командиром полка прикрывали, а они должны были штурмовать. Здесь сразу по нас открыли зенитный огонь, осколки пробили мне обе плоскости, затем попали мне в голову, самолёт еле-еле держится. Кончили бить зенитки, на нас набросились штук 40–50 немецких истребителей. Командира полка сразу сбили, мне пришлось драться с 9 самолётами. Своих самолётов я уже не видел. Командир полка ушёл на бреющем, никого нет, я остался один. Тогда я решил уходить от этой девятки. Я всё же одного сбил над аэродромом и встал в вираж. Он загорелся и упал. Несколько я зажёг – это уже не считалось. Машина у меня уже еле идёт, но меня атаковать избегают. Вся машина избита, и кабина тоже сильно пострадала. Один глаз у меня затёк кровью, так как я был ранен в голову, компас не показывает, иду, не знаю, куда и как-то случайно вышел на свою территорию. По дороге мне удалось ещё сбить двух истребителей. Это уже было четыре самолёта.
Последнее, что я сделал, – это таранил. Я считал себя уже погибшим, нога была ранена, идёт кровь, всё везде перебито. Но вдруг я вижу, идёт бомбардировщик, и его сопровождают пять истребителей, по-видимому, с заданием или на разведку – не знаю. Я думаю, ну, погибать, так с музыкой. Я – на бомбардировщика, а он не знает, чей это самолёт, их или нет. Потом уже увидел, что враг, и начал отворачивать, а я к хвосту и срубил хвост. В ту же минуту я на левую сторону перевернулся, так как мне две лопасти винта отбило, а он – на правую. Но у земли я самолёт всё-таки вывел. Здесь осталось только два их истребителя, остальные уже ушли. Меня с двух сторон они и стали бить. Я видел реку Волхов, но мотор не тянет. Я думаю, хотя бы немножко ещё дотянуть, хоть бы упасть на свою территорию, к своим, так как живым всё равно не буду. Здесь они меня бросили. Я до реки кое-как дотянул, мотор закашлял и встал. И здесь я увидел только маленькую чёрненькую полоску – это была вспаханная земля, я на эту полосочку и пошёл. Я садился на большой скорости. Самолёт затормозился в этой пахоте, я опять ударился головой о камень и потерял сознание.
Был я без сознания, верно, минут 30. Очнулся и стал быстро вылезать, думал, что я – у немцев. Я выскочил, хотя был ранен, но забыл свой планшет, полез за планшетом. А сел я около самых кустов. С правой стороны была равнина и высотка. Я до кустов дошёл, чувствую, что теряю сознание, темнеет в глазах. С правой стороны – голоса, а – за пистолет, держу его в руках, думаю, может быть, немцы. Вижу, что люди крадутся ко мне. А это была наша пехота в касках. Я держу пистолет и думаю, сейчас застрелюсь, и – всё. Ничего уже не соображаю, держу пистолет на взводе. И если бы он не сказал по-русски, я бы застрелился. А он крикнул: «Свой или кто?» Я опустил руку. Меня сразу здесь подхватили, понесли, чувствую, что забирают пистолет, я думаю, нет, не отдам. Они меня в санчасть принесли, в санчасти хотели отобрать пистолет, не даю, говорю, буду стрелять. Меня потом перевели в подвижной госпиталь, там говорят, что ему совсем плохо, может быть, даже ума лишится. А я всё слышу, как разговаривают. Решили меня отправить в глубокий тыл. Я всё опять соображаю, хотя и чувствую себя плохо. Думаю, пропал, но всё же я не верил, что потеряю рассудок. Раз уже не потерял, значит, не потеряю.
Ночью меня отправили дальше от фронта километров на 60 в полевой подвижной госпиталь. Там была старушка-врач из Москвы. Здесь можно было лежать не более 20 дней, а тогда уже отправляли дальше. Она меня уговаривает, что летать, может быть, будете, а если не будете, то будете работать. Я просил, чтобы меня оставили здесь. Она ко мне очень хорошо относилась, всё называла «сынок, сынок». Я пролежал там 25 дней, они делали мне уколы, и я от них чуть не умирал. Игла толстая, ищут вену, держат мне руки и ноги. Я тогда не мог головы поднять. Через 10 дней я стал ходить, но был всё-таки очень слабый. Здесь я узнал, что полк уезжает. Я попросил у сестры одежду и из окна убежал. Был я в свитере, без шлема, а уже было холодно. Здесь около станции был сбит самолёт. Я подошёл к коменданту станции и говорю: