– Вы видели, что упал самолёт?
– Да, видел.
– Это меня сбили, мне нужно попасть в Будогощь, в полк.
Он меня посадил в топку на паровоз и отправил в Будогощь. Приезжаю, а немцы уже наступают на Тихвин через Будогощь. Оттуда мы уже отступаем. В полку не знали, что я жив, обрадовались. Из Тихвина скоро тоже пришлось уезжать.
В марте месяце мы поехали переучиваться в тыл на «яках». Здесь уже полковник Сталин стал формировать полк, и я перешёл к нему.
Следующий тур, более жёсткий, был уже под Сталинградом. О двух братьях я ничего не знал. Уже из Москвы, из Люберец мы уезжаем на фронт под Харьков. Там дрались, но ничего особенного не было, только на парашюте пришлось спускаться[381]. Зажгли мою машину, я хотел пройти дальше на свою территорию, а самолёт горит, пламя уже в кабине, горит лицо, руки, ну, пришлось выскочить из машины. Наши лётчики меня прикрывали. Я спустился на парашюте, повис на деревьях в лесу, а потом отцепился и спрыгнул на землю. Лётчики надо мной крутятся. Руки и лицо сильно обгорели и болели очень сильно. Ну, здесь наши люди подскочили, так как видели, что я здесь спустился. Лётчики опять прилетели, смотрели, парашюта там уже не было, значит – жив. В деревне мне руки чем-то намазали, врач смотрел, но было очень темно. Потом за мной прилетел У-2, и меня забрали в полк. Отправили меня в Москву, там я лечился в Люберцах.
На Волховском фронте у меня было пять сбитых самолётов. Под Валуйками я сбил 4[382]. Потом мы направились в Сталинград.
Нужно сказать, что я тут нашёл старшего брата. Я уже слышал, что брат Николай погиб под Харьковом, какой-то комиссар меня встретил и сказал, что я твоего брата видел в окружении. Я после искал его и не нашёл. Но он также слышал обо мне и тоже искал меня и нашёл. Не виделись мы с ним уже год. Мы договорились о том, чтобы его перевели к нам в полк, и он в июле [19]42 года перешёл к нам в полк. Так что в Сталинграде мы летали парой: он – ведущим, а я – ведомым. У него тоже были уже сбитые самолёты.
В первый тур[383] под Сталинградом были большие бои. Было нам очень трудно. Дрались мы с превосходящими силами. Потеряли мы много лётчиков. Здесь меня опять сбили, зажгли машину, но я уже не обгорел, так как быстро выскочил[384]. Меня немцы зажгли, я выскочил с парашютом, парашют сразу не раскрылся, была какая-то задержка, так как я штопорил. Но потом парашют раскрылся. Спускаюсь я на парашюте и вижу и немцев, и своих, спускаюсь на нейтральную полосу, стреляют здесь со всех сторон. Потом видят, что парашютист спустился, но не знают, наш или не наш. Но я упал в метрах 10 от немецких блиндажей. А когда спрыгивал с самолёта, я зацепился за стабилизатор и ударился ногой, ушиб ногу, но в воздухе я ничего не чувствовал.
Наши лётчики прилетели и доложили, что я попал, наверно, в плен.
Пистолет у меня был под регланом, я перезарядил его, положил. Смотрю, никого нет. Потом один фриц вылезает, грязный такой, заросший, рыжий. И – ко мне. Я ему показываю, что я – свой, раненый, иди обратно, но он не подчиняется. Я показываю ему, что убьют, мол, тебя, спасайся. Он тогда полез обратно. А наши по мне из автомата бьют. Я им показываю, что, мол, свой. Здесь ко мне бегут – один лейтенант и двое бойцов. Перебежками, перебежками подбегают ко мне. Тут немцы открыли по ним огонь. Лейтенант был сразу же убит. Я здесь тоже пополз по направлению наших, там было метров 350–400 нейтральной полосы. Другого бойца также убили и третьего бойца ранили. А меня ни одна пуля не задела.
Это было в 11 часов утра, и до самого вечера они вели огонь. Как я лежу, они прекращают, как только я пополз – опять открывают огонь. Потом открыли миномётный огонь. Мины пролетали дальше, но поднимали большую пыль, и я, прикрываясь этой пылью, полз. Потом опять лежал, опять полз. И меня это спасло. Наконец, добрался я до наших окопов. Ходить я уже не мог, так как нога стала страшно болеть, меня отправили на носилках. Там ещё раз на передовой хорошо меня побомбили. А потом меня оттуда увезли. Привезли меня к себе, ко мне все приходят, а брата – нет. Оказывается, он садился на вынужденную на свою территорию и взорвался на мине. Сначала мне говорили, что он на задании, потом говорят, сел на вынужденную, а на пятый день всё рассказали. Я остался опять один.