— Ты вроде упрекаешь меня?
— Да что ты, просто к слову пришлось. — И торопливо стал свертывать цигарку. Закурил, затянулся глубоко, закашлялся так, что лицо стало у него багровым и в глазах появились слезы.
— Ну что же ты жжешь себя махрой? Закури лучше моего «Беломора», — и протянул ему пачку.
Он отмахнулся и продолжал курить свою закрутку, из которой сыпались желтые искорки.
Где-то поблизости застучал дятел. Комаров встрепенулся, схватил меня за локоть, чтобы я замолк, и, склонив голову набок, стал прислушиваться. Через минуту он сказал:
— Точно я описал его...
— Дятла?
— Угу! — И весело улыбнулся. — Вот послушай:
Ну, как?
— Здорово, Степаныч!
— Это из моей детской книжки «Таежные жители». Там у меня всякое разное про зверей и птиц.
Признаться, я до этого не знал, что Комаров пишет для детей. Позже, когда прочел изданных в Москве «Таежных жителей» и «Золотую удочку», талант Петра Степановича засверкал новой удивительной гранью. Недаром так тепло отозвался об этих книгах Самуил Яковлевич Маршак.
К сожалению, судьба поэта сложилась трагически. Недюжинное его дарование по-настоящему раскрылось только к тридцати годам, когда Комаров уже был смертельно болен. Нужно было обладать упорством, мужеством, чтобы в отпущенные ему судьбой каких-нибудь десять лет создать столько значительных произведений.
До Комарова никто еще в нашей поэзии так вдохновенно и ярко не воспел Дальний Восток, ни с чем не сравнимую красоту его природы, людей, которые связали с ним свою жизнь.
И они, молодые патриоты, с полным правом могут повторить за своим певцом:
Жена и спутница жизни поэта Нина Яковлевна рассказала мне, как тяжело умирал он и как перед смертью Петр попросил одеть его во все новое и позвал проститься своих друзей и товарищей, в том числе и меня, и сердце мое разрывалось от тоски.
Ведь я узнал о его смерти в Ленинграде.
Прошлым летом я снова посетил могилу друга. Я положил на зеленый холмик букетик алых амурских саранок, так любимых Петром Степановичем и воспетых им в стихах.
Просиживал дни и ночи в сыром полуподвальном помещении и другой неутомимый работник редакции — Иван Машуков, будущий автор романа «Трудный переход».
Родом из Забайкалья, он приехал в Хабаровск по комсомольской путевке и сразу попал в редакцию. Скромный, задумчивый, с резко очерченными чертами лица и с копной жестких, давно не стриженных волос, Машуков буквально тонул в читательских письмах, которые он обрабатывал для газеты.
Признаться, никому из нас в голову не приходило, что Иван Георгиевич втайне что-то по ночам сочиняет. Придет, бывало, с ужина, засядет за свой рабочий стол и пишет, не выпуская изо рта махорочной закрутки.
В последний раз я видел Ивана Машукова в 1953-м или 1954 году, точно не помню, в Москве, куда издательство вызвало его для работы над рукописью.
Он жил на квартире у своего давнего друга, бывшего «токовца» Николая Драчинского, и ужасно страдал от тяжелой болезни, не предполагая, насколько она опасна. Он весь был поглощен своей книгой, только и говорил о ней, возлагая на нее все свои надежды. Сдав в печать роман, Иван Георгиевич уехал в Хабаровск, слег и вскоре умер.
Так и не суждено ему было увидеть изданной свою книгу, над которой он трудился более десяти лет, начав ее еще в тридцатых годах в редакции «Тихоокеанского комсомольца».
А тишайший Гриша Кравченко, комсомолец из харбинского подполья! В восемнадцать лет он уже изведал пытки в японском застенке. О том, как ему удалось бежать из тюрьмы и перебраться в Хабаровск, никто, кроме редактора, не знал. Да мы и не спрашивали об этом Гришу свет Иваныча, как мы дружески называли его. Он тоже был неразлучен с Комаровым и только ему доверял свою музу, а когда однажды Петр, не спросясь Кравченко, опубликовал в газете его стихи, Григорий свет Иваныч ходил сам не свой.
— Да рано мне публиковаться, — жаловался он. — Не поэт я еще вовсе. Стихи эти я написал в харбинской тюрьме на папиросной бумаге. А когда меня вызвали на допрос, я сжевал ее. — И засмеялся, обнажая крупные, неровные зубы.
Вообще жизнь Григория свет Иваныча была полна тайн. Мы как-то уже свыклись с его простецким видом, с тем, что Гриша довольно часто вечерами был под хмельком. Ночевал он, как и большинство сотрудников нашего ТОКа, в редакции, на своем рабочем столе, не имея ни подушки, ни одеяла, ни простыни. Носильные вещи покупал ему Володя Киргизов, но Гриша совершенно не берег их, ужасно занашивал и ходил в затрапезном виде.