В тот августовский вечер 1935 года, о котором я хочу рассказать, Александр Александрович приехал в город поздно, в одиннадцатом часу. Проходя мимо редакции, заглянул «на огонек» и застал в кабинете заместителя редактора Любанского владивостокских писателей — Афанасьева, Артемова, Кучерявенко и Никулина.
Любанский, видный журналист, стоял во главе приморской группы литераторов и был дружен и с Фадеевым.
Время уже за полночь. Голод не тетка. Нужно где-нибудь поужинать, а рестораны уже закрыты. И кто-то из приморцев, кажется Артемов, предложил «завалиться» к Морскому старику.
— У Трофима Михайловича в лаборатории уйма всяких острых закусок. Уверяю вас, старик будет счастлив, что явилось к нему сразу столько дегустаторов. Вот только бы раздобыть пару бутылок коньяку. — И, посмотрев на Никулина, добавил: — Это мы, пожалуй, поручим Саше Никулину.
— Попробую раздобыть, чего там! — ответил тот и выбежал из комнаты.
Александр Артемов был самым молодым среди дальневосточных поэтов, но подавал большие надежды. Красивый, стройный юноша, он был горяч, вспыльчив, а иногда и заносчив, но исключительно трудолюбив. Писал он много, запоем, и, выпустив перед войной два сборника стихов, сразу был замечен критикой. В 1940 году Артемов уехал в Москву и поступил в Литературный институт имени Горького, а в июне 1941-го ушел на фронт и погиб в боях с немецкими фашистами.
Не вернулся с войны и Никулин, автор рассказов о моряках Северного флота. Это был смелый, отчаянный человек, влюбленный в море. Он приехал во Владивосток по путевке комсомола из Барнаула и сразу же, поступив на ледокол «Красин», отправился в Восточную Арктику сперва рядовым матросом, потом рулевым. Там он и начал писать очерки, которые передавал в газету прямо с борта ледокола.
С Сашей Никулиным было легко дружить. Прямой, честный, излишне даже доверчивый, он готов был сделать для товарища невозможное.
В августе 1939 года, в первую годовщину хасанских событий, мы поехали с ним к приморским пограничникам. За этот месяц, что мы пробирались — где пешком, где верхом на лошадях, где на сторожевом катере — от заставы к заставе, я по-настоящему узнал, какой он, Саша, сердечный человек.
В одно прекрасное утро, когда мы поднимались на Синий утес, моя лохматая, с белой звездочкой на лбу монголка, оступившись о камень, припала на передние ноги. Я вывалился из седла и покатился вниз по отвесному склону. Никулин в одно мгновение спешился и побежал ко мне на помощь. Он не только успел перехватить меня на склоне сопки, но, заметив, что я в кровь расшиб левую руку, быстро стянул с себя белую сорочку, разорвал ее и забинтовал мне рану. Потом подвел коня, помог мне усесться в седло, и мы снова двинулись вверх, к заоблачной, казалось, вершине.
Погиб Александр Никулин под Витебском в первый же год войны в звании лейтенанта, командуя пехотной ротой. В одном из последних писем с фронта он писал: «Наступление было назначено на завтра — в тринадцать ноль-ноль. Следуя традиции старых русских моряков, мы помылись в бане, надели чистое белье... У костра собрались наши приморцы. Мы дали клятву драться с врагом, как дрались наши отцы и деды...»
Это был его последний бой.
Во втором часу ночи мы собрались к Борисову. Погода выдалась чудесная. Огни на сопках перемешались со звездами на небе. Ни ветерка, ни шума воды в бухте Золотой Рог. Зеркало залива слегка поблескивает между толстыми стволами тополей на набережной, отражая огни пароходов и портальных кранов, стоящих у пирса.
Пройдя несколько кварталов по Ленинской, мы свернули на Суйфунскую улицу и взяли круто в гору.
В те годы во Владивостоке большинство домов были деревянные, старой постройки, номера на них не освещались. За разговорами никто из нас не заметил, что мы слишком далеко ушли вперед, а дом Борисова остался в стороне, на Тигровой. Первым обнаружил это Александр Александрович.
— Ну и старожилы, — сказал он, — так мы с вами на Орлиную сопку взберемся. Потопали обратно, да пошибче, а то, глядишь, придется будить нашего старика.
А вот и дом Трофима Михайловича. Свет горит только в одном окне: значит, хозяин бодрствует.
Он встретил нас, как обычно, очень приветливо, особенно был рад Фадееву, которого давно не видел.
— А не поздно ли, Трофим Михайлович? — спросил Александр Александрович, обнимая своими длинными руками маленького, щупленького, в телогреечке-безрукавке Морского старика и целуя его.
— Да что вы, дорогой мой, весьма рад, весьма рад, — засуетился Борисов, подведя дорогого гостя к креслу.