На рассвете, едва забрезжила над Амуром заря, мы проводили Комарова на вокзал...
Летом 1946 года, когда я во второй раз после войны приехал на Дальний Восток, мне пришлось подписать в качестве редактора одну из лучших книг Комарова «На сопках Маньчжурии». Я не случайно сказал «подписать». Редактировать Комарова не нужно было. Каждое слово в его стихах стояло на своем месте.
Помню, вчитывался в стихи и, честно говоря, диву давался, как это ему, уже в то время тяжело больному, удалось проделать вместе с нашими войсками весь освободительный поход по горам и болотам Маньчжурии.
Я спросил его:
— Степаныч, друг мой, а как же все это прошел ты?
Он затянулся папиросой, закашлялся и ничего не ответил.
После он написал мне на книге: «Наша дружба испытана годами. Пусть она останется нерушимой на веки вечные!»
Еще мы встретились с ним в следующем, 1947 году в мае, когда, по пути на Камчатку, я остановился на несколько дней в Хабаровске.
Зная, что Петр Степанович встает рано, я в восьмом часу утра позвонил ему из гостиницы.
— Михалыч! — сразу узнав меня, закричал он своим глуховатым, еще более стесненным, чем прежде, голосом. — Сейчас же беги к нам завтракать!
Несмотря на ранний час, в квартире у Комарова все уже были на ногах. Нина Яковлевна в цветастом сарафане и коротком клеенчатом переднике хлопотала на кухне, кормила детей — Таньку и Сережку.
Старенькая, уже слепая мама Таня сидела на краешке кровати, слегка подавшись вперед и протянув руки ладонями кверху, ждала, пока я к ней подойду.
— Здравствуйте, Татьяна Семеновна!
— С приездом вас! Спасибо, что не забываете нашего Петю. — Она тихонечко обняла меня, слегка прижала к груди и провела своими прохладными сухими ладонями по моим щекам. — А вы, сынок, все такой же, не меняетесь. Ну, идите к Петеньке, поговорите...
Петр уже успел с утра посидеть за рабочим столом, на котором лежали вразброс листы бумаги, исписанные его крупным каллиграфическим почерком. Разговаривая со мной, он то и дело искоса поглядывал на листы, и я чувствовал, что он еще весь там, со стихами, которые, должно быть, перед моим приходом только написал.
— Новые, Степаныч?
— Да, из нового цикла. — И поспешно отодвинул от себя листы. — Плохо, по-моему.
— Ты всегда говоришь, что плохо, знаю я тебя...
— Тогда послушай, — уступил он, — и скажи по-честному. А то у нас тут, что бы я ни писал, сразу же и нахваливают.
Он взял из пепельницы еще не погасшую махорочную закрутку, затянулся.
— Нет, Михалыч, не буду дальше! — И хочет бросить лист в дальний угол стола.
Я перехватываю его, пробегаю глазами.
— Петя, ты зря мучаешь себя. Стихи мне нравятся, а концовка просто отличная. Ты слушай, как я прочту их...
Он откидывается на спинку кресла, стискивает до хруста в пальцах подлокотники и закрывает глаза.
— А верно, ничего, — встрепенувшись, говорит он. — Пожалуй, рвать не буду!
— Даты с ума сошел, рвать такие стихи!
Он поднялся с кресла, ссутулясь, подошел к окну, сильным толчком обеих рук распахнул створки. В кабинет ворвалась утренняя прохлада. Свежестью повеяло и от зеленой даурской лиственницы, что росла вблизи дома. Раскидистая, с толстым морщинистым стволом и мощными жилистыми ветками, она была посажена здесь Арсеньевым еще в ту пору, когда он основал в городе музей и разбил вокруг него небольшой ботанический сад.
Комаров посвятил этому дереву одно из своих лучших стихотворений.
Позднее, когда он переехал на новую квартиру, то очень тосковал и жаловался, что ему не хватает прежнего вида из окна: крутого поворота Амура, куска голубого неба над бурной водой и не так уж далеких от дома расписных сопок, а больше всего недостает арсеньевской лиственницы.