Анархический? Не случайно ли легло на бумагу это слово у Горького? Если рассуждать от противного, то не случайность, а обдуманность горьковского определения станет очевидной.
Вскоре, уже в другом письме, Горький напишет:
«В психике Вашей,— как я воспринимаю её,— есть сродство с Гоголем. Поэтому попробуйте себя на комедии, а не на драме. Драму оставьте для личного удовольствия.
Не сердитесь. Не горюйте… „Всё — минется, одна правда останется“.
„Пока солнце взойдёт — роса очи выест?“
Не выест.
А. П.»
Знал ли М. Горький «Город Градов», предлагая Платонову комедию? Во всяком случае, всегдашняя его чуткость к творческой индивидуальности художника и здесь была направлена на пользу писателю, и можно лишь жалеть о том, что с годами Платонов не развил, а затомил в себе великолепный сатирический дар, проявившийся не только в «Городе Градове», но и в рассказе «Усомнившийся Макар», пьесе «14 красных избушек», романе «Чевенгур».
Герой повести «Город Градов» — и поэт канцелярского дела, из наслаждения переписывающий бумаги. Башмачкина мы жалеем вместе с Гоголем. А Шмакова?
Понять Шмакова, отношение к нему автора можно во всей раме градовского действия, в хороводе шмаковских собратьев, увлечённых бюрократическим переустройством действительности. Эти лица слиты воедино и, словно сказочное чудище, обладают тремя вполне автономными головами и лицами. Одно — для начальства и народа — лицо социально-озабоченное, имеющее в глазах непреходящую веру в социализм и неустанную заботу о трудящихся, второе лицо — друг для друга: феноменально-бюрократическое, осознающее себя как важнейшую, даже ведущую силу любого общества, меж которыми для них нет принципиального различия — им по плечу любое; и наконец, лицо просто человеческое, бытовое, с разными мелкими симпатичными и несимпатичными чёрточками, привычками и слабостями.
«Канцелярия стала их милым ландшафтом. Серый покой тихой комнаты, наполненной умственными тружениками, был для них уютней девственной натуры. За огорожами стен они чувствовали себя в безопасности от диких стихий неупорядоченного мира и, множа писчие документы, сознавали, что множат порядок и гармонию в нелепом, неудостоверенном мире».
Все они — идеологи. И почти патологически чуждый нормальной жизни Шмаков, сочиняющий «Записки государственного человека», и бойкий Бормотов, высказывающийся на вечеринке перед сослуживцами. Они отлично понимают и друг друга и роль свою, ибо «не было бы в Градове учреждений и канцелярий, не уцелела бы советская власть и не сохранилось бы деловой родственности от старого времени, без чего нельзя нам жить». Сцена «в условном доме вдовы Жмаковой» исполнена зловещей энергии, которую сообщает ей впечатление неостановимой силы бюрократического бумажного племени. Они и сами свою силу осознают: «История текла над их головами, а они сидели в родном городе, прижукнувшись, и наблюдали, усмехаясь, за тем, что течёт. Усмехались они потому, что были уверены, что то, что течёт, потечёт-потечёт и — остановится».
Разумеется, увиденное художником абсурдное для здравого человеческого смысла их бытие содержит тьму смешного. Андрей Платонов вводит это смешное как бы равнодушно, без малейшего нажима, и оттого оно лишь убедительней, при всей абсурдности:
«Бормотов собрал на своей квартире старожилов и хотел объявить в Градовской губернии автономную национальную республику, потому что в губернии жили пятьсот татар и штук сто евреев».
Коммуна под названием «Импорт» строит железную дорогу к другой коммуне, но «железная дорога осталась недостроенной: коммуна „Вера, Надежда, Любовь“ была ликвидирована губернией за своё название, а член правления „Импорта“, посланный в Москву купить за двести рублей паровоз, почему-то не вернулся».
Впрочем, так ли нереальны все эти дикие «новшества»?
Смешно, конечно, что, вычитав из газеты «Градовские известия» заметку о «пролетарском Илье Пророке», профессоре — изобретателе аэропланов для орошения, жители хутора Девьи Дубравы требуют прислать им волшебную машину. Только разве не похожи на хуторян те многочисленные руководители, что с готовностью кидались на любую затею, обещавшую при помощи сказочных превращений мгновенно справиться с любыми задачами: оросить, соединить, накормить,— словом, то, что в реальности требовало ежедневных усилий, работы и терпенья? Разве не пришли мы в конце ⅩⅩ века к необходимости расчистки навороченных этими «сказочниками» завалов?
Разве так уж фантастичны нелепые претензии градовской комиссии к набору техников: «…чтобы построить деревенский колодезь, техник должен знать всего Карла Маркса»? Кто посчитает, сколько драгоценного времени убито было на то, чтобы вбить в голову домохозяек политграмоту, чтобы заставить верующего человека притворяться марксистом; сколько миллионов трудовых часов было потрачено на заполнение всяческих анкет, удостоверяющих то же «знание всего Карла Маркса» — то есть внешнюю политическую благонадёжность.