Скажу страшную и уличительную для себя вещь: я люблю даже то, что называлось СССР. Приведу кусочек из своего эссе «СССР: опыт эпитафии», написанного 26 декабря 1991: «Эсесесер. Сколько оттенков серости рокочут и переливаются в этом слове!… Зато страна эта теперь переселилась в меня. Во мне живет. Напевает вполголоса дивные песни. «По военной дороге… Только ветер гудит в проводах… Где закаты в дыму…»»
Если у вас родители алкоголики, вы можете их любить — и при этом ненавидеть алкоголизм. Можно и даже нужно любить грешника — и при этом ненавидеть грех.
Я ненавижу «первосортную диктатуру» и не считаю ее хоть в чем-то благотворной для страны. Я думаю, что, избери страна другой исторический путь, она бы не оскудела дарованиями, а те, что уже были: Блок, Маяковский, Есенин, Мандельштам, Ахматова… — проявили бы себя более полно, незадушенно. Но я люблю эту страну, я сострадаю ей, потому что она сама губила себя, а зло не приносит радости и счастья. Даже бесам можно сочувствовать, потому что они страдают.
И мне эта страна надрывает сердце. Но я не готов считать бесов посланниками света.
Тогда встает следующий вопрос: можно ли отделить грешника от греха? Больного от болезни? Быков считает, что нельзя, я же полагаю, что в этом и состоит общая задача исторического исследования и моральной оценки: отделить человеческое, доброе, теплое в грешнике от самого греха, а грех отбросить и осудить, показать, как он извращал человеческую природу.
Основной вопрос нашей полемики с Быковым: как соотносится то хорошее, что было в СССР, с абсолютным злом тоталитарного государства. Быков считает, что доброе и великое возникло благодаря тоталитаризму, а я считаю, что вопреки ему или независимо от него. Тоталитаризм, как опаснейшая болезнь, действительно, захватил жизненно важные органы. Но можно ли все-таки разделить больного и болезнь? Я считаю, что можно и должно. Этот процесс и называется исцелением, и в истории России он еще не закончен. Чтобы он мог продвигаться дальше, нужно болезнь назвать болезнью, а не особой формой здоровья. И не подыскивать для нее моральных оправданий, которые только загонят ее глубже и сделают неизлечимой.
Конечно, болезнь началась не в СССР, а намного раньше, с Орды, опричнины, крепостничества, с азиатской замкнутости московской Руси и просвещенного деспотизма России петровской. Но СССР — самый тяжелый рецидив этой прогрессирующей болезни. Очевидно, что «путинизация» России, попытка ее частичной (ре) советизации, — это движение по тому же вектору: усиление мощи государства за счет свободы его граждан. И если у Быкова вызывает такое отвращение тускловатая копия, сделанная под копирку, то странно, что его восхищает яркий оригинал. Может быть, стоит взять за основу другую модель и поставить мощь государства в зависимость от растущей свободы и достоинства граждан?
Откуда же у Быкова эта тоска по мощному тоталитарному государству, которое силой своих великих идей будет вытаскивать людей из болота посредственности? Я полагаю, что тотальгия — знак деградации современного общества, и статья Быкова, увы, не лекарство, а симптом болезни. Это знак внутренней пустоты, когда лучшего, вдохновенного ждешь уже не от себя, не от Бога в себе, а от государства и его вождей. Пусть государство железной диктатурой нас подтянет, мобилизует, внесет стройность в наши ряды, а без него мы ленивы, ничтожны, расслаблены. Пусть оно изобразит из себя настоящего злодея и поможет нам стать добрыми.
Если для Быкова это не эпатаж, если он всерьез верит в способность Абсолютного Зла решать нравственные проблемы измельчавшего «планктонного» общества, то нужно признать, что он, как и герой его будущей биографической книги, наступает на горло собственной песне. Точнее, сама песня приобретает другой смысл. Осмеяние пошлой, половинчатой, коррупционной власти, которая к настоящему добру неспособна, а к настоящему злу прибегать боится (конечно, из трусости), — не есть ли это издевка потенциального певца «первоклассной диктатуры» над диктатурой второсортной и посредственной? Трудно и обидно представить Быкова в роли «нового Маяковского», но у идей есть своя логика, порой независимая даже от воли их выразителей.
Недвусмысленно намекать нынешней власти, кивая на СССР, что она могла бы стать помасштабнее, что именно полноценная диктатура может оздоровить растлившееся население, — это не только ослабляет критический эффект быковских стихов, но и наделяет их прямо противоположным смыслом. Из «Гражданина поэта» можно сделать вывод, что Быков хочет больше свободы и прав, настоящих выборов и парламента. А из «Чумы и чумки» вытекает, что вся блестящая быковская сатира на современную Россию — отправная точка для ностальгического обращения к прежней, советской. Чумка — это пошло и смешно, а вот была когда-то настоящая, неслабая чума! «Вы, нынешние, — нутка!» Получается, что вся слабость нынешняя — это подстег к величию былому.