Гусь, белый журавль и стая птиц каких-то носились в небе вверх и вниз. Расставив сеть, поймал Нурхаци журавля. Тот прокричал: «Монгол Цзесай, что недруг твой, будет в твоих руках»{39}. И с тем проснулся. Сон рассказал жене. Та рассудила так: «Хотя Цзесай и человек, летает он подобно птице. Но ты и на него найдешь силки». Нурхаци хмыкнул: «Ловить сейчас мне вовсе недосуг Цзесая, халхаского бэйлэ. Телин гораздо взять важнее», А все-таки к чему тот сон? Назавтра рассказал его князьям. «То доброе предзнаменование, — ответствовали те. — Так Небо выражает нам свое благоволение»{40}.
— Ну если так, решил тогда Нурхаци, то нечего с Телином нам тянуть. А вот сейчас, когда готовится к походу его рать, он смотрит в сторону Телииа и думает: «А как там дело обернется? Ведь не всегда бывает так, как примета предвещает…»
Судьбу Телина «лестницы небесные» решили. По ним взобравшись на стены, маньчжуры сломали парапет и хлынули внутрь города.
* * *
Свинья почуяла: пришли за ней не гнать ее к корыту с отрубями, но убить. И предок давний тут проснулся в ней. Правда, клыков кабаньих не было сейчас. Но тело-то осталось. И ринулась свинья вперед, не ожидая, когда петля затянет рыло ей. Слетели с ног все слуги, которым поручил Цзиньтайши свинью поймать для предсказания судьбы.
Тяжелые предчувствия Цзиньтайши истомили. Не шел ночами сон, кусок в горло не лез. «Что будет с нами, с князьями Ехе?» — терзался он в догадках и пугался неизвестности. Казалось, нет надежнее опоры, чем Минская держава. А вышло то, что и она бессильна пред Нурхаци. «Что делать, делать что? Как устоять? А ведь причиною гордыня. Не жить медведям двум в одной берлоге. Так и у нас с Нурхаци получилось. Не покорились раньше, а теперь пошло… Уж пролито немало крови. Уйдя из жил, она теперь зовет другую кровь пролиться. Нет, — упрямо выпятил подбородок Цзиньтайши, — не поддадимся мы Нурхаци. К тому же ведь опять мы не одни. Войско никаньское снова стоит у нас. Хотя на них и трудно положиться. Чтоб знать верней, чего нам ждать— добра или худа, обряд исполним давний. И для того нужны шаман или шаманка. Но только чтобы подлинные были».
— Такой шаманки, как эта, не сыскать окрест, — пучил глаза от напряжения, убеждая, домоправитель Цзиньтайши Ахалчжи, — чрез дырку в доске проскочила и промежуток меж ножей прошла. Котел раскаленный на голове носила. Все испытания прошла, которыми проверяют, шаманка подлинная иль нет.
— Добро, добро, — уверовал Цзииьтайши.
Как перед боем воин, женщина одела шлем, одной рукою бубен подняла вроде щита перед собою, в другой, подобно паре стрел, зажала палочки из вяза. И в пляс пошла. Кружась и пританцовывая, она выкрикивала заклинания: «Чиигали ингалчн… Хогэ ягэ…» И не мольба, но требование было в том голосе низком, хрипловатом. Ей вторил бубен. То гулко ухал, то снова утихал. Тогда звук колокольчиков, которыми была обшита юбка, слышен становился. Она, приплясывая, то приближалась к высокому столбу, где духи обитали, то удалялась от него.
Как ни противилась свинья, а притащили ее к столбу и распластали вмиг. Шаманка деловито распорядилась потрохами, что-то высматривая в них. Осмотр закончив, умильно на Цзиньтайши глядя, сказала лишь одно: «Хозяину-то здравствовать да жить!» А долго пли нет, однако, умолчала.
Меж тем довольный Цзииьтайши рот жадно набивал плотью жертвенной свиньи, и домочадцы норовили от него но отставать. Мясо пришлось по вкусу людям. А птице вещей? Что она? Ведь для вороны мясо на шесте болталось.
Лицом, лоснящимся от Жира, повернулся Цзиньтайши к столбу и вмиг обмяг: нетронутым висело мясо. В ум не пришло ему, что воронье, объевшись мертвечины, валявшейся в полях, в лесах, тяжеловато стало на подъем. Беспомощно, весь разом сникнув, Цзиньтайши смотрел по сторонам. О, чудо! Откуда-то вдруг взялся ворон и, сев на столб, накинулся на мясо. То добрый знак был. И Цзиньтайши от радости в ладони начал бить: «Хоть Л зовемся мы Ехо, — так приговаривал, — но голыми руками пас не возьмешь. Не взять тебе, не взять, Нурхаци».
* * *
По-осеннему холодно мерцали редкие звезды. Они не светили, по лишь метили небосвод, чтоб отличить его хоть как-то от земной тверди. Ночная тьма покрыла все кругом сплошною пеленою. Она казалось плотной, но лишь для глаз людских. Не для ушей их. Пройди или проедь хотя б одни сейчас, его другой бы, что стоял в дозоре, услышал непременно. Тем более, когда б маньчжуров рать в который раз опять пошла на Ехе.
Под утро в ворота Западного города торопливо застучали. И этот стук прозвучал окрест, как удары тарана в обшитые железом створы ворот: «Идут маньчжуры!» Весть эта словно нал степной распространилась вмиг. Люди селений, что ближе были к городу, в нем кинулись искать спасения, те, кто жили дальше, бежали в горы.
С уханьем бубнов, ревом труб, врага заранее стараясь устрашить, ну а себя подбодрить, из города с дружиной вышли Буянгу с Бурхангой. Взбежав на холм и посмотрев вперед, Буянгу обмер и попятился назад. Он сам не свой, стремглав помчался в город. За ним, уздою разрывая рот коню, Бурхангу устремился. «Ворота закрывать скорей!» — за стенами укрывшись и голос обретя, Бурхангу завопил.
Тяжелые железные ворота надежно перекрыли вход в Восточной город. И, глядя со стены, как, налетев было на них, попятились маньчжуры, оставив груду тел, что было мочи крикнул Цзиньтайши: «Мы не пикапе, добровольно вам не покоримся». И в подтверждение слов его со стен вниз полетели камни, бревна, стрелы.
Хоть крепок камень, из которого сложили стены, но все же он не устоял. Подкоп проделав, маньчжуры обрушили стену и ринулись внутрь города. Еще до этого Нурхаци распорядился объявить своим войскам: «Не надо убивать кого попало!»
Чтобы сдержать желания тысячи сердец, в которых ярость, жажда мести, сознание превосходства, наказа мало одного. Пришлось особо отрядить глашатаев со стягами напомнить приказание: «Без нужды кровь не проливать». А как тут разобраться, кого щадить, а кого нет, когда весь город против? Чтоб усмирить ехесцев, Нурхаци еще послал глашатая. Держа в руке зонт желтый государев, он возглашал: «Кто покорится, от смерти будет пощажен!» И словно масло кто пролил в бурлящий кипяток: сдаваться стали горожане.
— Спасаться где? — метался Цзиньтайши. — Не убежать из города. Вот крылья б, как- у птицы! Ага, пока на башню, — И сына-малолетку за руку схватив, крикнул жене: «Не отставай!» Закрылся в башне с близкими своими. Потом, когда уж отдышался, огляделся. По стенке постучал — сухое дерево, не камень. «Надежно не укроет», — металась мысль в тревоге.
— Эй, Цзйньтайши, — ко рту ладонь приставив, кричал Фюпдон, — а ну-ка выходи! — «Не сдашься— силою возьмем», — покраснев от натуги, вторил Фюпдопу зять Нурхаци Хурхань.
Молчал в ответ Цзиньтайши. Затаился, как будто и не он в башне засел.
— Отец! Отец! — А этпх слов простых, вернее звуков голоса, который их произнес, уже не выдержал Цзиньтайши. То был его любимец, старший сын Дэлкэр. Вот он стоит: как плеть повисла левая рука, и рана в пол-лица. А рядом с ним — маньчжуры.
— Отец! — едва лишь показлся Цзиньтайши в проеме, — от боли морщась, выкрикнул Дэлкэр. — Побеждены мы, город взят. Слазь лучше и жди потом, что будет.
Жив Дэлкэр, хотя и в плену. И раз он жив, то я не сдамся. Мой старший не станет думать об отце, что струсил тот. «Нет, — крикнул Цзиньтайши, махнув рукой перед собой, словно отгоняя рой назойливой мошки. — Нет, я сам себе хозяин и волен поступать, как я хочу».