— Ну, тем, кто в возрасте, кто занят на службе, пожалуй, это будет несподручно. Верней всего — учить надо грамоте отроков досужих.
— Да, видно, так.
— И время самое сейчас пристало. Лето кончается. Хлеб убран. В лесах уж тоже собирать особо нечего. Тем паче дождей-то было мало. От сухости в. лесу скудно. Чем праздно время проводить в пустых забавах, пусть лучше отроки учат грамоту. Давай, пиши указ. Я буду говорить, а ты пиши. Потом проверю сам еще, что получилось.
«Чжунтуй, Бобучи, Сахалянь, Убатай, Ясингэ, Кобэй, Чжахай, Хундай назначаются учителями восьми знамен. Должно, чтобы ваши ученики добросовестно обучались, дабы постигли письменный язык. Это и есть заслуга. Если же поступившие на учебу, не проявляя рвения, станут отлынивать от чтения и письма, не уразумеют письменного языка, то учителей наказать.
Ежели поступившие в училище ученики не станут выказывать прилежания, а будут увиливать от учения, тогда учителя должны доложить бэйлэ. Учителям восьми знамен, кроме обучения, в других делах не участвовать»{98}.
Глядя на четко выписанную вязь знаков, подумал: «Умножиться должно число людей, способных так писать. А то и лучше…» — и печать приложил.
«Ну, с этим кончено, — продолжил размышления Нурхаци. — А дел еще невпроворот. Хозяйство у меня теперь большое. Все земли, что звались Ляодун, отошли ко мне от прежнего владельца, минского государя. На этих землях пашни, города, поселки. А было время в пору юности моей, когда приехать, скажем, в тот же город Кайюань на рынок, считай, что было праздником великим. Сам едешь, — а на душе волнение и тревога: «Пропустят или нет?» Кто бы подумать мог, что я теперь хозяин полновластный на Ляодуне, и все никани, здесь живущие, мои рабы? Дворцы никаньского начальства и жилища простого люда — мое все. Куда угодно, туда и захожу. Что приглянулось, могу взять. Как захочу — так и станут вести себя и жить людишки здешние. Но только выгоды не вижу для себя, чтоб стало хуже им, чем было прежде. Войне с правителем никаньским конца пока не видно, и озлоблять народ никаньский, что подвластен мне сейчас, никак негоже. Пусть пашут, сеют для прокормления своего, куют и ткут, выносят на продажу, у кого что есть.
И мне угодно как хозяину, чтобы земля не зарастала кустарником и дикой травой, чтобы ремесла и торговля были в городах…» И мысленно представил тут себе Нуркаци поля, где тучный, колос стебель гнет, коробочки хлопчатника трещат, шумные, разноголосые рынки, где в торговых рядах, горы утвари и тканей. «Да, — потер Ладонью лоб, — отвлекся вроде я от дела».
Снова в бумаги углубился Нурхаци. Молча читал, порою шевелил губами, вчитываясь в отдельные строки. «Ладно, — отодвинул в сторону свитки, — тут дело ясно. Кто из ляодунских купцов, больших и малых, хочет опять открыть свои лавки, дозволяется им это. Барыги иметь им — препятствий не чинить{99}. Но этого, — в раздумье протянул, — пожалуй, будет мало. Чего греха таить, еще случается, наши маньчжуры норовят силком отнять, что приглянется в доме у никаня. То было раньше, — иные говорят, — когда менялись: никань дает мне кусок тканины или котел, а ему взамен — копя иль меду туесок. Что дорого берет никань за свое, а наше ценит дешево — не станешь спорить тут. На торжище-то он, никань, хозяин, поскольку приезжали в их селения. Теперь — раз покорили мы никаней — вольны с имуществом их поступать, как нам угодно. Ну, нет уж, — поджал губы Нурхаци, — это не пройдет. Таких, кто был замечен в том, что упорно проявляет злонамеренную склонность чужое, пусть и никаньское, хватать, я приказал сурово наказать и объявить о том во всех знаменах. Но, видно, указа будет мало. Надзор тут нужен постоянно… Свободный торг будет везде. Пусть люди, не боясь, несут на рынок все, что хочется продать, и страха не ведают, что достояние у них отнимут. Указ вот заготовить я велел о том, что над всеми торговыми делами будет надзирать особый чин. Следить он будет за порядком в делах торговых».
— Ну-ка, подай мне указ насчет торгового начальника, — обратился к битехши.
Положа перед собой указ, принялся изучать, все ли, что нужно, учтено. Взгляд цепкий («Сразу возьмет? Иль станет торговаться?»), услужливо-сочувственные для тех, кто не искушен, слова: «Себе, считай, в убыток продаю!» Живо представив себе повадки торгашей, Нурхаци покрутил головой: «Д-да, он, купец, лукав и только, о прибыли своей печется. Он с выручкой своей по воле собственной делиться ни с кем не пожелает. Даже с государем. А потому надзор тут тоже нужен. Значит, назначен будет особый эчжэнь, который станет ведать торговыми делами. Вот это мы добавим: будет следить за ценами и сборами с купцов»{100}.
— Ну ладно, на сегодня хватит. Тут вот еще, — озабоченно вздохнул, — дела насчет земли, С ними посложней, И потому днями займусь особо.
* * *
Написанный вчерне указ лег перед Нурхаци. Названия мест, цифры, количество людей, земли пестрели в нем — наглядное свидетельство того немалого труда, что положили сообща чиновные маньчжуры и никани. Для тех, кто не бывал на Ляодуне, сами по себе названия мест мало что говорили. Но для Нурхаци пускай не все, но многие из них вызывали в памяти широкие и узкие долины, ручьи и речки, сопки с мелколесьем. «Земля эта, коль руки приложить, сможет родить и хлеб, и хлопчатник{101}. И хватит места для пастьбы коней, верблюдов. Вчера еще, считай, хозяином всех этих земель было никаньское начальство. Стараниями моих восьми знамен теперь хозяин я. И потому сперва я должен побеспокоиться о тех, кто приписан к этим знаменам. Каждый из взрослых мужского пола получит равное количество земли той, где сеять хлеб, — побольше, а той, где садить хлопок, — меньше»{102}.
— И это правильно взяли во внимание, — вслух произнес Нурхаци, — кто составлял наметки. Вот только тут надо добавить: «Вам не следует укрывать взрослых мужчин, в противном случае они не получат надела»{103}. А мне надобно, чтоб каждый мужчина был на учете, поскольку не даром землю им даю, а сверх того в ратниках по-прежнему нужду имею. И потому дописать следует еще такое: «На каждые 30 душ взрослых мужчин выдается для посева казенное поле. А из 20 мужчин один идет на ратную службу»{104}.
Ну вот, со знаменными вроде решено. А что касается никаней, то им раздать угодья те, которые бесхозными остались{105}. Земли нехватки вроде нет. И потому в черновике указа добавил я особо, что знаменные, коль наделов будет мало, пусть пашут и сеют и на тех местах, которые первоначально не обозначены{106}.
Раз поле есть, так значит будет чем кормиться. Лишь только руки приложи да не ленись. Вот почему-то, — свел к переносью брови Нурхаци, — кто-то из виду упустил нищих и хэшанов. Так не годится. Взяв кисть, собственноручно написал: «Кто прежде нищенством пробавлялся — нищим, хэшанам, — выделить наделы. Должно прилежно пахать и засевать свои поля»{107}.
* * *
Ушам своим сначала не поверил: «Это мои племянники и внуки такое учинили?!» — и, оторопело выпучив глаза, смотрел на Хурханева сына, который, не вставая с полу, уныло повторил: «Какую угодно кару приму, государь, коли напраслину возвел».
На смену удивлению ярость накатила, и веки от ставшей тяжелой крови вниз сползли. Меж ними двумя узкими полосками, как щели, темнели глаза.
— Хурхань, отец твой ложью не поганил своего языка. Тебе не верить тоже не могу. Что взяли, я велю сыскать и чтобы в ваш вернули дом. А чтобы впредь неповадно было другим, я накажу достойно всех, кого назвал ты. Ступай теперь.
В содеянном племянники Нурхаци Цзиргалан, Цзай-сану, внуки Иото, Шото не стали запираться. Да и был ли смысл какой в том? Все вещи, что назвал Хурханя сын, у них сыскались.
На суд все четверо они явились. Предстали перед ним не как мужчины, но как бабы. Им приказал Нурхаци одеться в женское: кацавейка, юбка— для большей срамоты. Пускай теперь достойные мужи на вас посмотрят, кто вы на деле есть!