Когда в родных местах погибель ждет, приходится искать спасения на чужбине. Бежать в Китай — путь дальний, морем. Ненадежно. И кто там ждет? И с чем? Посланцев вана и то не больно жаловали слуги Сына Неба. А беглым мятежникам рассчитывать на что в пределах Поднебесной? Коли такой расклад, остается одно — искать прибежища у Ногаджока. Раз не приятели мы вану, то, значит, будет рад нам Ногаджок. Так рассудили Хан Юн с Хан Ыем, дядя с племянником. Мёнгём, отец Хан Ыя, вместе с воеводою Ли Гуком было взяли Сеул и выгнали оттуда вана. А в свой черед начальствующие в войске Ли схватили самого его с Мёнгёмом. И оба головы лишились{140}.
В своих расчетах племянник с дядей не ошиолись. Обоим беглецам распорядился Нерхао дать должности, а к ним в придачу — имущество и жен{141}.
* * *
Зима миновала. В помещении душном, полутемном не сиделось. Тянуло на волю. Просыпаясь рано, Нурхаци спешил уйти из покоев. Стоя посреди двора, широко расставив ноги, задирал кверху голову. Жадно вглядывался в бледно-синее, не набравшее еще густоты, небо. Оно неизменно было чистым, словно гладкое шелковое полотно, натянутое чьими-то руками. «Да, — рассуждал про себя Нурхаци, — быть или не быть небу облачным, не в наших силах. Нынче зимой оно на снег скупилось. И холодов не было больших. У нас так было. И, как говорят, в монгоских землях тоже». И тут как будто рана незажившая знать о себе дала. Опять замкнулись мысли все на монго. «Раз малоснежная и теплая зима была, то, значит, скота у Лэгдэна прибавиться должно. И силы, значит, тоже. Коль брюхо полное, то кровь играет. А потому опасности в нем больше вижу для себя. Да вдруг еще никани всерьез примутся воевать. Нет, медлить никак с монго нельзя, — Нурхаци быстрым шагом направился к покоям. — Раз у Хорчина с Чахаром не было и нет ладов, надо Хорчин покрепче привязать к себе».
Хозяину приезд гостей — и радость, и хлопоты.
А больше тут чего, зависит от того, кто гости и зачем приехали.
В ставке хорчинского бэйлэ Аобы переполох поднялся, едва объявились Нурхаци послы. Аоба сам вышел встречать посланцев маньчжурского хана. Всем видом выражая внимание и заботу, справился: «Хорошо ли вы, почтеннейшие, чувствуете себя? Успешно ли вы справляетесь с порученным делом?»{142}
Радость изображал великую от ответов послов, располагаться, как дома, пригласил. Засновали слуги. Одни принимали у приехавших коней и вели их пастись.
Другие таскали хурджуны прибывших, расстилали кошмы и подушки в юртах для гостей. Третьи верхом помчались к отарам. И окрестности огласило тревожное от предчувствия близкой гибели блеяние баранов. Они сбивались в кучу и не давались в руки дюжим молодцам. Но те знали свое дело. И терпким запахом свежей баранины исходили чугунные котлы. Огневой архой полнились чары, белопенным кумысом — хулы.
Не скупился Аоба на угощение послам, на славословия могущества Нурхаци тоже.
— Государь Ваш, — вздымал руки вверх и округлял глаза Аооа, синему небу, солнцу в полдень подобен. Повсюду свет излучает, иссушить все живое может. Негде укрыться от света и сияния, что от него исходят. В страхе держит не одно государство, народы — в трепете.
Мы, хорчинские бэйлэ, не против быть в союзе с Вашим государем. Вот только я боюсь, — жалостливо продолжал Аоба, — что, прознав про то, что мы с другим государством объединились, Чахар с Халхой так это не оставят. А станут нападать на нас. И потому, как быть тут, я не знаю{143}.
— Как ели-пили там, — оборвал Нурхаци послов, что отравлял в Хорчин, — рассказывать больше не надо. Не в гости ездили. Я вам какой наказ давал? — голос задрожал от закипевшей внутри ярости.
Амбань Юнкан припал к земле, закрыв голову руками: «Чтоб обратили Аобу и гоке с ним в наших союзников против Чахара». — «И что в ответ привез ты мне?» — «Вроде согласен Аоба быть в союзе, да вот боится, как бы худо после не пришлось ему. И клятвы потому не дал!»
Изливши ярость в крике, Нурхаци присел. «Ладно махнул рукой, — ступай».
Юнкан, пятясь задом, исчез из помещения.
— Аоба ж от меня никуда не денется, — сквозь зубы процедил Нурхаци. — Согласие быть в союзе дал не только на словах, но и в письме, которое привез его посол. Правда, в послании этом Аоба умолчал, в каких делах он будет с нами заодно. То ли согласен ездить зверя промышлять, то ли ходить в походы вместе против Чахара или Минов… Пусть даже хорчинские князья мне делом не помогут, но весть сама, что мы в союзе, придаст нам новых сил. С Чахаром у Хорчина нелады давно, и, видно, на союз против Лэгдэна хорчины легче согласятся. Минам сейчас, считай, не до монго. «Не троньте нас, а мы не тронем вас», — вот так ведет себя с монго никаньское начальство. И потому Чахара больше боятся хорчинские князья, нежель никаней.
Едва лишь засветлела бумага в окнах — начался день, — как в государевы покои по вызову явились бакши Курчань с Хифе. Зачем званы, никто из них не знал. Согласны были оба лишь в одном: ясно, без дела звать не станет, тем паче с вечера нарочных посылал с наказом: «Быть поутру!»
— Вы ездили в Халху, — начал Нурхаци, — и поклялись тогда халхаские бэйлэ в союзе с нами быть против никаньского царя. Остался вами я весьма доволен. И потому решил отправить обоих вас в Хорчии, чтоб через клятву тоже заключить союз с хорчинскими владельцами против Чахара. Что скажете на это?
Раз государь решил, перечить тут не станешь.
— А выезжать когда? — осведомился Хифе.
— Завтра поутру. Тянуть тут нечего.
— Позволь мне, государь, — подал голос бакши Курчань, — спросить еще.
— Давай.
— Небо над нами, — издалека начал бакши Курчань. — Все от него — быть засухе иль рекам выходить из берегов. И в поведении человек своем не сам себе хозяин. Отправлюсь завтра на охоту — так с вечера было решишь, а утром непогодь — не видно ничего.
— Ты эти присказки оставь, — его прервал Нурхаци, — ты дело говори.
— Сомнения у меня — по-прежнему ль Аоба хочет быть в союзе с нами? А если станет вдруг вилять? Чем убеждать его — угрозой или лаской?
— Ив ласке тоже меру надо знать. Коли увидишь, что ласковое слово не берет, то пригрози. Но, — протянул задумчиво — и уже уверенно, — не так, чтоб прямо перед носом кулаком махать. А исподволь. Напомнить, например, про джарудского бэйлэ Ананя. Вот он слово давал союзником нам быть, но обещание свое потом обратно взял. За то наказан был примерно. Про гибель Ананя, его отца и сына Аоба не знать не может…
— Я жду от вас, — напутствовал Нурхаци Хифе ц бакши Курчаня, заканчивая беседу, — известия лишь одного: Аоба клятву дал быть с нами против Лэгдэна.
* * *
Месяц был кругл и желт, как масла круг. Цветом своим напоминал: лето в разгаре, а там уж осень недалеко.
— Недавно вроде ждали Цаган-сара, — вздохнул негромко Лэгдэн. — А вот уже и Цам настал.
Лэгдэну не спалось. Обойдя несколько раз возле своей белостенной юрты, хан присел на корточки. Вид полной желтой луны опять напомнил почему-то о том, что не так, как прежде доводилось, отпраздновал он нынче Цаган-сар. «Да, совсем не так. Считай, что праздновал только в своих кочевьях, с чахарами одними, своими сородичами. Соседние князья, иноплеменники, не приезжали вовсе. И сам он тоже к ним не приезжал. Какая тут гостьба опять же, когда чуть ли не все они стакнулись с Нурхаци. И ждут лишь часа, чтоб мне вскочить на спину… Это они, халхаские бэйлэ, все уши прожужжали Нурхаци, что я-де убил его посла Шосе Убаси, когда тот цел и невредим еще сидел в байшине».
Откуда-то неслышно тучи наползли, плотной кошмой луну укрыли. Сгустился мрак ночной, но был бессилен он скрыть очертания монастыря Дзун-Калбаин-сумэ. В сумерках ночных они отчетливо были видны на фоне неба. Вид этих стен и башен прогонял мысли тревожные, одолевавшие Лэгдэна, покой душе смятенной приносил.
Цам ведь не просто праздник, когда едят, и пьют, и праздно суесловят. Цам — большое богослужение. Предназначение его — дух крепить в борьбе с противниками веры. А он, чахарский Лэгдэн, ее ревностный поборник. Ведь сколько серебра, скота жертвовал духовным, монастырям! И среди них особо им почтен Дзун-Калбаин-сумэ. Долгом своим первейшим считал из серебра, что присылал правитель Хятада, дать толику немалую гегену здешнему. Все серебро, что украшает трубы, которое пошло на выделку курильниц и утвари в этом сумо, считай, он дал, Лэгдэн. И потому по праву он считаться может истинным ревнителем веры. А этот Нурхаци — ее врагом, раз недругом его своим считает. «Правда, поморщился Лэгдэн, — слыхать мне довелось, что в ставке своей велел поставить он статую Будды. Не потому, попятно, что в истинную веру обратился, а для приманки наших. Глядите — Вероучителя вашего я тоже чту достойно. До чего же лукав этот маньчжур проклятым!..»