Я заскочил в трамвай прямо сквозь закрытые двери. Внутри оказалось довольно темно и как-то пусто. Сквозь смотровые щели бронелистов проникало немного света, так что я мог рассмотреть весь салон трамвая. Никаких сидений или поручней тут не было, лишь вдоль бортов тянулись железные скамьи, да с потолка на цепях свисали какие-то крючья. И никого не было в салоне. Даже водителя, в смысле, вагоновожатого. Сей трамвай, видимо, подобно известному домашнему животному, ходил сам по себе.
Ну и что теперь? Не выходить же, несолоно хлебавши. Я принял решение ехать в трамвае до его конечной станции — ведь у каждого трамвая должна быть конечная станция! Понятие «трамвай», на мой взгляд, само по себе уже подразумевает наличие конечной станции, будь этот трамвай хоть серо-бур-малинового цвета, да в шипах, как дикобраз.
Путь оказался долгим. Я настолько оголодал, что слопал всухомятку полбатона и двести грамм сыру, купленные в булочной. Временами я выглядывал в смотровые щели, мня выяснить, куда еду, но когда кончилась моя улица, трамвай въехал в непонятно откуда взявшийся крайне дремучий лес, хотя на самом деле здесь всегда было обычное шоссе, бегущее вдоль далеко не густого лесопарка, да при этом с другой стороны располагались еще всякие автобазы и стройорганизации. И пасмурно вдруг стало, да так, что внутри трамвая вообще почти ничего не было видно, да и снаружи тоже не к чему было взгляд приткнуть, кроме кустов да странно кривых деревьев. А потом и вовсе ельник пошел, да погуще джунглей. Деревья росли вплотную к трамвайной линии, так что ветки их хлестали прямо по окнам. Ёлки все здоровые, высоченные, а ветви всё равно чуть не от самой земли, и хвоя тёмно-зелёная, но не сочная на вид, а какая-то жёсткая и жуткая. Впереди же и позади, насколько я мог разглядеть через окошки в торцевых бронелистах, простиралась узкая просека с двумя полосами рельс. Интересно, подумалось мне, а где же встречный путь? А если мне тут навстречу ещё одно такое же чудовище едет? Али догоняет? Но ничего такого пока видно не было.
Лес, казалось, становился всё гуще и мрачнее, небо опускалось всё ниже и будто грозило раздавить своей беспросветностью, трамвай всё ехал… Я уже горько пожалел о том, что столь безрассудно влез в него, но выпрыгнуть сквозь стенку и побежать по рельсам назад не смел — то ли боялся, что металлическое чудовище погонится за мной — хотя чего оно мне, бесплотному, сделать может? — то ли, наоборот, опасался, что уедет, и так навечно я и останусь метаться по просеке в несуществующем лесу…
Так что чувствовал я себя весьма неуютно. Да еще и сыр, кажется, оказался не очень свежий. Плохо. Я взглянул на часы, желая хотя бы узнать, сколько нахожусь уже в проклятом трамвае, но постиг лишь ту горькую истину, что часы мои накрылись медным тазом — они казали четверть восьмого, что в любом случае не могло быть правдой — второй раз в булочную я вышел в двенадцать дня ровно, причем время я тогда смотрел как раз по этим же часам.
Тем не менее, всему на свете приходит конец. Конец моей поездки на чёрном трамвае, к счастью, наступил не через миллион лет (а ведь мог!) и даже не через тысячу, а вовсе через десять минут после того, как я посмотрел на часы. Трамвай просто остановился и просто открыл двери.
Памятуя об установленных на краях дверей лезвиях, я деволюмизировался и осторожно выполз из вагона. Снаружи расстилалась довольно большая лесная поляна, поросшая низкой травой и кое-где кустами. Травка была пожухлая, листики на кустах и деревьях блёклые и вялые. Трамвайные рельсы, слегка здесь поржавелые, терялись в траве, упираясь в сделанный из старых шпал тупик. Деревянные промазученные столбы, поддерживавшие контактный провод, покосились, и провод в конце слегка провисал. От последнего столба, украшенного криво прибитой и ржавой табличкой с надписью «Конец контактной подвески», провод, уже заизолированный, тянулся вниз к крохотной кирпичной трансформаторной будочке, помеченной черепком со скрещёнными молниями и бодрой надписью «Не влезай, а то убьёт!» — так и было написано, клянусь! А от будочки несколько тонких проводов протянуты были к дому, что стоял у границы леса. Дом был большой, двухэтажный, из потемневших от времени бревен, с пристроенной сбоку застеклённой верандой. Низкий покосившийся и даже местами повалившийся на землю дощатый заборчик ограждал подобие палисадника, донельзя запущенного, густо заросшего бурьяном, полынью и крапивой. Отовсюду торчали осыпающиеся розочки буйно разросшегося шиповника, что когда-то, видно, выполнял функцию живой изгороди. Деревья по краям поляны были оплетены какой-то мерзкой и больной разновидностью вьюна или плюща. Все на поляне словно бы опадало и осыпалось, сохло, жухло, увядало… Впрочем, после страшных и мрачных еловых джунглей здесь было совсем неплохо.