— Ученая, ученая, крыса ты моченая! — пропела Шурка, отбегая подальше.
Зря она отбегала. Мне стало ужасно обидно: работали вместе, тайна у нас общая, а ей все равно, как будто мы просто так играем. От обиды я всегда теряю силы и задор, я уже не побегу за Шуркой и дразниться не буду…
С папой
Долго мы с Шуркой не встречались. Долго дулись друг на дружку. И скучно же было! Потому всякий раз, как папа звал меня с собой объезжать летние лагеря для скота, я радовалась больше, чем это было бы раньше.
Вообще поехать с папой всегда здорово. У него была чудесная кобылка Пчелка, очень резвая, ходить не любила — все бы ей бежать. И округлыми боками и мастью какой-то необычной, серовато-коричневой, походила она на пчелку.
Хорошо было ехать с папой. Он обычно молчал или насвистывал какие-то свои мотивчики. Он много их знал.
Папа молчал или насвистывал, но странное дело: мне казалось, что я вижу и чувствую то же, что и он, и тем же самым любуюсь. И какое-нибудь одно оброненное им слово враз подтверждало то, что мне казалось. Да, наверное, иначе и быть не могло! Потому что, если среди цветущих полей, вблизи свежего июньского леса, под звон жаворонка, невидного в ослепительном свете, человек, которого вы любите, тихо, будто про себя, говорил: «Хорошо»! — это не могло не совпасть с тем, что и в вас входило от цветущих полей, свежо шумящего леса, звонкого жаворонка, синего солнца июня.
…Мы выезжаем на обширную — целое поле — поляну, где расположился летний лагерь свинофермы. Легкие сборные домики стоят в ряд, вроде клеток в зверинце, только вместо сетки здесь барьерчик с калиткой. За каждым барьерчиком около десятка уже крупных поросят, подсвинков. Это откормочное стадо. Откормят подсвинков как следует и сдадут на мясо.
Папа привязывает Пчелку к дереву, разнуздывает ее, отпускает уздечку, чтоб она могла полакомиться травой, а сам идет вместе со свинарками вдоль домиков, заходит к поросятам и смотрит их, заглядывает в кормушки.
А я вишу на барьерчиках, двигаясь вслед за папой, разглядываю добродушные и смешные морды поросят, слушаю их непонятные визгливые разговоры. В общем-то они похожи на ребят во время короткой перемены: лезут друг к дружке, пихаются, сталкиваются, гоняются, вскрикивают, ссорятся, мирятся.
В голове толкутся привязчивые стихи:
Папа и все проходят к следующей клетке, а я задерживаюсь: что это? Папа не видел, может быть? У одного из подсвинков часть живота и бедро с внутренней стороны красные, будто ошпаренные.
Но, может, ничего особенного? Ведь никто не обратил внимания. И просто я воображаю… Но, может, поросенка заслоняли другие, когда папа глядел. Я подождала, пока папа осмотрит все, и когда он уже пошел к Пчелке, позвала его и показала подсвинка. Папа нахмурился, вошел в клетку, поднял поросенку ногу, одновременно почесывая его за ухом, и быстро вышел, не сказав мне ни слова и даже не поглядев на меня. Но я не обиделась. Значит, правда что-то не так. И папа позвал свиноводов, и они бегом спешили к этой клетке с красным поросенком.
— Поехали скорей, Даш, молодец, что позвала меня. Сейчас надо Розу Ивановну предупредить (Роза Ивановна — это ветврач, наша соседка, жена агронома). По-видимому, рожистое воспаление… Молодец.
Крапива
Жалко, что мало в жизни таких счастливых дней. Не каждый день — да чего там каждый — редко удавалось ездить с папой. То он за мной не заезжал, то мне бывало некогда. С весны дел прибавляется. Тут и огород и травы надо нарвать корове, а весной еще обычно покупали поросенка. Ему требовались витамины. Эти витамины добывала я: рвала крапиву три раза в день — к поросячьему завтраку, обеду и ужину. Если я заранее знала, что папа поедет в поле или в лагеря, могла припасти крапивы сразу на два раза.
А если же он внезапно подкатывал на Пчелке, а у меня ни крапивы, ни воды в ведрах — куда тут денешься? И хоть бабушка махала мне рукой, мол, иди, чего там, я помаленьку справлюсь! И для бодрости еще подмигивала мне веселым карим глазом, я мотала головой как можно сильнее, чтоб не разреветься: «Нет, пап, не поеду!» Плакать, конечно, очень хотелось, жалко было себя, но бабусю жальче: сердце у нее больное. А дел в доме много. Вот поставит суп варить да картошку поросенку — и вода вся. Еще за водой пойдет, а это в гору. Сделает шагов восемь и уже задыхается, губы у нее лиловеют. Останавливается бабуся и дышит тяжело, приоткрыв рот. И если приложишь голову к ее груди — слышишь, как бешено колотится сердце. Она к тому же непоседа. Так и норовит что-нибудь сделать вредное для своего сердца и сама себя утешает: «Я потихоньку да полегоньку… И переделаю все».