— Ага, — совсем тихо говорит Ася.
— Ну, ладно, — вздыхает Шурка, — давайте кто что принесет. Я картошки и яичек могу.
— Хлеб пусть каждый возьмет, — это я говорю. — Я еще масла принесу, зеленого лука.
— А я молока или сливок, — говорит Ася.
Утром мы собрались у Шурки — у них никого дома не было, завязали припасы в узелки из головных платков. Шурка еще взяла старый марлевый полог от люльки, в которой раньше спал Андрюшка. Из этой марли мы сделали палатку на ночь. Картошку пришлось оставить, потому что в узелке она занимала много места и тяжелая была.
Но вот пришла Ася. Мы, взглянув на ее припасы, долго не могли решить, смеяться нам или ругаться. Ася принесла два пузырька из-под борного спирта — один с молоком, другой со сливками, кусочки хлебца со спичечную коробку, несколько морковок, похожих на мышиные хвостики, и горсть леденцов.
— А-а-ся… — только и сказала я.
— Я бабушку поплосила: «Дай мне для иглы плодуктов». Она и дала. Я ведь не могла сказать, что это в поход. — Виноватая Ася была вся малиновая, в глазах слезы. Нам ее стало жалко.
— Ладно, я больше хлеба возьму.
Шура отрезала еще ломоть хлеба от целого кирпича.
И мы пошли, надев узелки на палки, палки положив на плечо. Андрюшка нес свернутую «палатку».
Мы пошли, не зная куда, в какую сторону, не зная, как мы будем искать эти полезные ископаемые. Да мы и не думали как. Надо было идти, ночевать в палатке, устраивать привалы, делать дневки. Все эти замечательные слова, знакомые по книгам, были прекрасны и сами по себе. Вот только в какую сторону идти? К оврагам? Там все известно. В лес? Тоже знакомая дорога.
— Пошли туда, где живет моя бабушка, мы туда никогда не ходили. Во-он туда! — Шурка махнула рукой в ту сторону, где стояла наша школа. Мы обрадовались: правильно, мы туда еще не ходили.
Нас никто не встретил, и мы никого не видели, пока шли по совхозу.
Такой золотой, и голубой, и зеленый выдался этот денек! Я не помню другого такого в то лето.
Дорога, совсем безлюдная, делила землю ровно пополам. Матово зеленел ячмень слева, а справа кудрявился блестящий, будто мокрый, горох, уже зацветающий слабыми белыми мотыльками. Оба светлых поля упирались в темную зелень нешироких, но длинных лесных полос. А по самому полю тут и там застыли, будто врасплох застигнутые солнцем, лесные разведчики: круглые, приземистые кусты ракитника, одинокие липы и вязы.
После ночи все вокруг было еще не утомленное, а только согретое солнцем, все — от стебелька до дерева — было упругим, бодрым, живым, самостоятельно существующим. Каждый усатый ячменный колос, каждый куст осота, каждая травинка на меже были сами по себе, со своим собственным выражением. И выражение это, хоть и было собственным, означало общее для всех: «Радуюсь! Живу!».
И эта радость и напряжение общей жизни передавались воздуху: он дрожал над полем, в нем виделись стеклянно-плотные, прозрачные струи, они текли волнами вдаль и в то же время вверх, все поднимаясь. Верхние волны растворялись в глубине неба, но снизу, не прерываясь, подступали и подступали новые, рожденные землей и зеленью.
Небо, напитавшись этими теплыми, прозрачными потоками, гасило их стеклянный блеск в своей лазури, и лазурь от этого теплела, таяла, стекая к горизонту легкой молочно-голубой дымкой.
И все это было только для нас, потому что никого вокруг не было, если не считать звучащую точку жаворонка в вышине.
Мы тоже, как ячмень, как трава, как горох и деревья, как дрожащий воздух, чувствовали себя самостоятельными, сильными. Мы шли в поход, мы были в экспедиции. Мы, если б захотели, могли бы разбить палатку вон у того куста или в лесу и пожить сколько хочется. Но нам надо идти. Вот скоро, на той меже, мы сделаем привал.
На густой и короткой, упругой, словно ковер, траве мы и расположились. Тут были и деревья, но мы сели на солнышке.
Мы быстренько опорожнили Аськины пузырьки, всем — по капле. Съели яйца с маслом и хлебом.
Дальше идти будет совсем легко. Остался только хлеб да лук… Мы побродили по гороху, надеясь найти хоть несколько стручков, но было еще рано. Уговорились, что вернемся сюда, когда горох поспеет.
Становилось жарко. Нас размаривало. На носу Аси высыпали мелкие капельки пота. «У Аськи нос потеет!» — хохотали мы. А щеки у нее стали какими-то сизыми, будто помазанные свекольным соком. Шуркино же лицо было парного розового цвета, как после бани. Только Андрюшка выглядел нормально.
Теперь получилось почему-то так, что впереди шел Андрюшка. Мы все от него отставали. Как-то скучно стало и неинтересно смотреть кругом. Когда мы по опушке вышли к невиданно большому оврагу, это место показалось мне удобным для ночлега. Овраг был какой-то очень правильный, будто специально вырыт великаном. Его ровные стенки шли круто к ровному, как футбольное поле, дну. И все это аккуратно зеленело чистой, без бурьяна и кустов, травой. Должно быть, овраг уже окашивали, а может, такая уж росла здесь трава. Очень было чисто, ровно и гладко.