Мы хватали друг друга и старались окунуть так, чтобы утопить комара. Крик и визг стоял над запрудой.
Вот на Асино пухлое, смуглое плечо сел комар.
— Топи его! — закричали мы и, схватив Асю за руки, потянули за собой где глубже. Ася стала плакать и причитать: «Хочу домой! Домой хочу!»
Купание было испорчено.
— Эх ты, — устав утешать ее, сказала я наконец, — путешествовать пошла, в дальние страны хотела! Тебе бы дома с бабушкой сидеть да сливочки пить!
— Да-а-а-а, есть хочется! — вдруг по-новому запричитала Ася.
И тут мы все поняли, что голодны. Я вдруг ощутила, что моя голова уже не голова, а раскаленный шар, в котором что-то противно, мелко дрожит, причиняя сильную боль.
— Айдате, Шурка, я вам покажу, где тут козловник растет и сергубица, — вдруг пропищал Андрюшка. — Наедимся, во! Там полно!
Сергубица была самая вкусная трава из тех, которые едят. Ее мясистый стебель вкусом напоминал редиску. Козловник был слаще, с пряным морковным привкусом.
Мы предпочитали сергубицу. Андрюшка повел нас. Пока мы шли в гору от реки, моя голова совсем расклеилась, лицо пылало жаром, губы запеклись, поташнивало.
— Шурк, а Шурк! Давай я пойду к бабушке, лягу в холодок, а то меня тошнит. Наверное, от жары, — попросила я. — Вы идите, а я на поветь залезу, вы когда вернетесь — ко мне тоже лезьте, ладно?
Я звала с собой Асю, но она не пошла: ей хотелось скорее поесть.
Наверное, со мной случился солнечный удар. Не было мне спасения и на повети. Тем более что здесь не нашлось ни мягкого сена, ни даже соломы. И настил-то у повети был не из досок, а из жердей, лежащих довольно часто, но не сплошняком. Жерди свободно перекатывались, их можно было сдвинуть, и образовывалась порядочная дыра, провалиться вниз ничего не стоило.
Я легла поперек них лицом вниз, уткнув голову в руки — так было помягче, — и замерла, стараясь унять боль в голове и боясь уснуть: уснешь и провалишься. Пахло сенной плесневелой пылью, снизу, со двора чуть долетал теплый, живой дух коровы, молока. Мне казалось, что если б коровой пахло сильнее, мне было бы легче. А так в этом едком, щекочущем нос запахе становилось все хуже. Стояло перед глазами белое солнце, белые блики на воде дробили его в осколки: потом красное марево, красное-красное затопляло все, и этим красным была набита и моя голова, оно билось мягкими, сильными толчками, и болело, болело, это красное. Наверное, я все-таки забылась, потому что когда открыла глаза, передо мной уже сидели Ася и Шура и чистили сергубицу. Рядом с моей головой лежала ее целая куча.
— Ешь, — сказала Ася.
— Я скоро умру, — прошептала я.
— Ешь, — сказала и Шура, — ты поешь.
— Ну, дай попробую… — Я сжевала два-три стебля. Через несколько минут меня стошнило. Хорошо, что жерди раздвигались. Ася испугалась, опять начала плакать:
— Шула, она умлет!
Мне стало так себя жалко, что я заревела.
— Девочки… когда я умру… То… пусть… все мои чечки будут ва-а-м… А ридикюль — моей бабусе на память…
— Шура, ты возьми мою белую палку, а Ася — ножичек…
Тут и Шура не вынесла и заревела тоже.
— Мы тоже, может, умрем! — приговаривала она.
— Эй, Шурка, — донесся Андрюшкин голос, — бабушка есть зовет! Всех!
Шура сверху вниз провела ладошками по глазам, вытерла, значит, зашептала, всхлипывая:
— Пойдемте скорей! Она в обед не хотела нас кормить, много, говорит, вас. А теперь вон зовет! Пойдем, Дашк, может, лучше будет! Пойдем, пожалуйста…
Мы слезли. В темной кухне, чулане, как здесь говорят, стояло на столе глубокое блюдо с творогом и молоком. А Шурке бабушка дала еще и лепешку-палишку. Андрюша, видно, уже поел.
Молоко было прохладным, кисловатым от творога, я чувствовала, когда глотала его, какая я вся горячая внутри.
— Бабушка, Даня у нас что-то болеет, — робко сказала Шурка, — ты ей постели где в избе.
— Ну, вот так гости! Хворые пришли! Ничего, ничего, до свадьбы заживет, а то дык и к утру. Реветь вот надо меньше. — Говорила она вроде и не злые слова, но, убирая посуду со стола, резко ею брякала, и потому речь ее казалась недоброй.
Нам бросили в сенной чулан черную перинку, два полушубка под голову. В чулане было черным-черно, вплотную к зрачкам подступала чернота, давила на глаза.
Я поискала рядом с собой Шуру, обняла ее. Ко мне сзади привалилась Ася и дышала прямо в шею. Так мы лежали, тесно прижавшись, и скоро перед моими глазами опять поплыли картины. То дорога между зеленых, свежих полей, то какой-то цветок, то гороховая путаница, кучерявость, то страшный овраг. Все это быстро мелькнуло, как странички книги, которую листают, враз собрав листы и выпуская их веером из-под большого пальца. Остановилось листание на той картинке, которую я долго не хотела открывать: дома за вечерним чаем плачет мама, плачет бабушка, а папа нервно курит, отвернувшись от них к окну. Окно черное, только золотой венчик лампы отражается в нем. Странно, почему они плачут за чаем? Бабушка подносит чашку к губам, а с губ с обеих сторон в чашку — кап, кап… И мама тоже запивает слезы чаем. Почему они не ищут нас? A-а! Они, наверное, думают, что я уже умерла! Что уже нечего искать! А я-то что же?