Так и останусь тут, у этой недоброй бабушки, в этом черном чулане?
Мне уже не верится, что завтра я смогу подняться на ноги и снова пройти ту солнечную, зеленую дорогу, которая привела нас сюда. Я и правда умру сегодня ночью… И я плачу, тихо, горько, еле слышно всхлипывая, намокая от слез, орошая ими Шурку. А Шурка уже засыпает, она и хочет утешить меня, но сон ее не пускает ко мне… Зато Ася отзывается сразу, ей плохо оттого, что она далеко от мамы. Только мужественный Андрюшка мирно сопит в своем уголке на полушубке.
Проснулась я от сильной, острой радости, от которой подпрыгнуло мое сердце и, сразу открывшись, вспыхнули глаза. И вот снова, снова зовет такой родной, такой добродушный, такой и ласковый и насмешливый голос:
— Да где это тут они? Дашутка, глупышка, ты тут?
— Пап! Папка! — кричу я и бросаюсь в его руки. Вот они уже отыскали меня в темноте, провели по голове, по лицу. От рук пахнет табаком, деготком, лошадью, они почему-то сырые, не мокрые, а именно сырые…
Вот рассвело в сенях: жидкий, желтоватый свет от маленькой трехлинейной лампешки в руках у Шуркиной бабушки, и я вижу дядю Ахмета, Асиного отца, директора нашего совхоза, он только входит в сени, а Аська уже стоит рядом со мной и моим папой.
Обратная дорога в тарантасе, набитом душистым, мягко-колким сеном, через теплую, прохладную, влажную ночь — вся обратная дорога пролетела, как одно счастливое мгновение. Дождь прошел — руки-то у папы сырые! — с восторгом поняла я. Остатки туч бежали быстро, так же быстро, как Рослый, лучший совхозный жеребец, на котором за нами приехали. Кусты на опушке леса окатывали нас холодными крупными каплями, ошметки грязи из-под быстрых копыт Рослого иногда барабанили по брезенту плаща, которым нас укрыли сверху, как попоной, и я крепко обеими руками обнимала папину руку, боясь оторваться от родного хоть на миг.
И разговор был короткий, отрывистый.
— Да как это вы убежали так скрытно? — мягко спросил папа.
— Нехорошо, нехорошо поступили старшие девочки, — это суховато дядя Ахмет, — надо отдавать себе отчет в том, что собираешься делать…
— Да как вы-то нас нашли?! — удивляюсь я.
— А мама знает? — спрашивает Шура.
— Знает, знает!
— Как мы вас нашли, расскажем потом. А то напроказили, да еще все сразу им скажи… Мы сначала вас судить будем… — весело грозили нам.
В совхозе ни в одном окне не светилось. Только застекленная веранда Асиного дома полыхала лампой-молнией. Там за столом сидели наши мамы. Три мамы сидели как одна, опершись локтем о крышку стола и поддерживая подбородок ладонью.
— Вон видите, суд вас ждет, — сказал дядя Ахмет.
А нам совсем не было страшно! Судьи выбежали нам навстречу, как школьницы на перемену. Потом мы с Шуркой пожалели, что за нами приехали. Лучше б было утром самим прийти. Но ведь они и правда все там перепугались. Не могли терпеть неизвестности: где мы и что с нами.
А как бы мы здорово явились утром! Но зато тогда я бы не ощутила так явственно, как расширяется и растет сердце от радости, когда папа будто раздвинул руками темноту чужого чулана и дал мне знать, что меня любят, ищут, спасают, что я им так нужна и они не могут ни минуты обойтись без меня. Я тогда почувствовала очень хорошо, очень сильно, что по-настоящему ты живой человек, что ты — это ты только тогда, когда вот так нужна кому-то. Поэтому и ликовало и росло сердце, любя всех на свете, весь свет.
Война
Всего один день лег между тем временем, которое сразу стало называться «до войны», и тем, которое стало войной. И все, что осталось за этим днем, вдруг уменьшилось, враз отлетев далеко-далеко, и теперь мерцало и светило издали, как звезда, уже недосягаемое.
А солнце было все то же. Продолжались летние дни. И росла трава, и блестели белыми стволами березы, и порхал в воздухе, путался в волосах, в траве, в листьях тополиный пух.