Почувствовав, что сейчас взрослым не до нас и что нам ничего не будет, мы побежали за кулисы на сцену, куда нас обычно не пускали. А нам давно туда хотелось. Но смотреть там оказалось нечего. В узком проходе между кулисами и стеной валялись поломанные стулья, стояло разбитое трюмо, несколько пустых бочек. Мы вылезли на сцену и остолбенели: в зале пустота! Бросились к дверям — заперты. Мы залезли на высокие подоконники, глянули в окна — возле клуба ни души. Отчаянно стучали мы в рамы и двери, пока Колька не догадался вынуть стекло, отогнув маленькие гвозди, закреплявшие его в раме.
Когда мы наконец очутились на воле, что-то странное поразило нас всех. Что-то было не так в привычном виде поселка. И мы притихли, озираясь по сторонам, пытаясь понять, что же случилось? А-а-а…
Тишина-а-а! Тишина — вот что случилось. Такая тишина, будто при солнце, при синем небе стоит ночь.
Дома блестят окнами, молча, как ночью, во дворах, перед домами — никого. Никого возле конторы. Никого возле конного двора. Тихо на железном механическом. Только куры кое-где бродят или лежат в пыли да гуси, как всегда, возле ключа воду цедят. Мы, только что кричавшие, стучавшие в клубе, молча, с какой-то робостью побрели по пустым улицам домой. Сначала шли тихо, потом все быстрей, а потом уже мчались.
Страшно на пустых, солнечных, молчаливых улицах. Война.
Митинги
На следующий день собрался митинг. Пришли первые четыре повестки, призывающие людей на фронт. Уходили лучшие трактористы и комбайнер, брат Вазыха, мальчишки из нашего класса. Если вчера было так безлюдно на улицах, сегодня, кажется, все до одного пришли на площадку перед клубом, где трибуна.
Все четверо стояли на трибуне рядом с директором, Аськиным папой. Стояли там и еще какие-то дядьки, неизвестные.
Сначала было не очень интересно, похоже на собрание. Все выступали, говорили то, что мы уже знали. Директор, дядя Ахмет, обнимал каждого из первых фронтовиков, и было смешно видеть, как взрослые дяденьки на глазах у всех обнимаются. Наверное, если б я это одна видела, не казалось смешно, но когда вместе с девчонками, почему-то весело!..
Ну, мы с Шуркой уже хотели уйти, стали пробираться сквозь народ, как вдруг началось движение в толпе. Вокруг заговорили, стали подниматься на цыпочки, вытягивали шеи, стараясь что-то увидеть.
— Скачет кто-то!
— Из района!
— Верхом!
Все смотрели в ту сторону, откуда шла дорога из райцентра. Мы живо вынырнули на чистое место перед трибуной. И в тот же момент увидели подлетающего сзади к трибуне всадника.
Топот копыт резко оборвался. Пыль заволокла все. Не слезая с коня, верховой передал какой-то конверт директору. Снова дружно ударили копыта, поднялась пыль, всадник исчез.
— Товарищи! — сказал директор. — Прибыли новые повестки! Еще пять человек призываются защищать Родину от врага… Здесь ли вы, дорогой товарищ… — Дядя Ахмет немного помедлил, взглянул вниз себе под ноги: в эти секунды стало так необыкновенно тихо, как просто не может быть в жизни!
И директор сказал:
— …Товарищ Зайнулла Галимов?
— Здесь, — ответил густой голос из толпы. И тоненько отозвался женский вскрик.
— …Гафур Миндубаев…
— Я, — ответили из толпы.
— Иван Исаев…
— Ага, — ответил Иван, и одновременно охнула женщина:
— Ваня…
Новые мобилизованные тут же поднялись на трибуну, они говорили по очереди про одно:
— Обещаем не подвести земляков, бить врагов до последнего.
И никто не сказал, до чего — до последнего? «Наверное, до последнего врага, пока ни одного не останется», — подумала я.
С тех пор митинги пошли каждый день. И каждый день я спрашивала папу: «Сегодня провожаем? Сколько?» И папа называл все большее число: пять, семь, десять. В следующий раз, когда пришло десять повесток, митинг уже не собирали. А однажды провожали сразу двадцать пять человек. Машины, которые их увозили, подняли такую пыль, что казалось, она так и не осела совсем и притушила немного блеск солнца. Наверное, потому так казалось, что очень печальными сделались лица у тех, кто остался на площади, когда ушли машины с новобранцами.
У меня не выходили из головы стихи об Испании, которые я читала когда-то на утреннике в детском саду: