Мы подъезжали к совхозу. И все пространство наших волнистых, сейчас темнеющих полей убегало вдаль от меня, подымаясь плавно и незаметно к горизонту, будто огромная теплая, чуть-чуть согнутая в горстку ладонь. И мы с нашей Пчелкой, и тарантасом, и совхозом были на самой ее середке. А сверху нас заботливо прикрывала другая ладошка — небо, и было так надежно меж двух этих добрых ладоней. И как это может быть, думала я, что они разомкнутся и пропустят сюда к нам чужие, железные танки? Я думала, что это невозможно.
Когда я засыпала вечером на своей терраске (там с первого тепла до первых морозов стояла моя кровать), мне мешали, толкаясь и тревожа, непонятные слова из сегодняшнего разговора в тарантасе: «импульс»… «неконтр»… «неконтр», «неконтр», «не-ко-нтро-ли-ру-е-мый импульс»… И когда ко мне подошел папа — проверить, сплю ли, я изменила правилу, которому научили меня индейцы Фенимора Купера: «Поменьше спрашивай — побольше знай», — и спросила, не открывая глаз, почувствовав, что папа смотрит на меня:
— Пап, не-контр… — ну, этот — импульс — это что? — Мне почему-то было стыдно говорить вслух слово, которое я не понимала.
— A-а, ты вон о чем! А я смотрю, у тебя глазки не спят, лежит Дашутка и жмурится… Так импульс… От того, как человек воспитан, что у него за душой, что он ценит дороже всего — от многих разных причин, в очень трудных случаях (папа помолчал чуть), может, даже под угрозой смерти, он поступает, кажется, и не думая и не рассуждая, как ему поступить. Поступает, и все тут! Вот это побуждение, заставляющее человека поступать так, а не иначе, вот это и называется «импульс». Потом уже будешь обдумывать, взвешивать, жалеть, почему поступил так, а не по-другому, или оправдывать себя, — это тоже легко потом… бывает легко, — поправил папа себя, — некоторым людям, но поступок совершен, он живет и говорит о человеке…
Да вот твоя Таня с волком! — воскликнул папа обрадованно. — Ты же сама рассказывала: она пошла против волка. Маленькая девочка. Вот тебе и импульс!
— Очень хорошее слово! — сказала я. — Значит, и против танков можно найти импульс.
Это я так хотела пошутить новым словом, которого больше не стыдилась. Но папа не засмеялся.
— Лучше, — сказал он, — против танков хорошие пушки… Ну, спи спокойно! Есть у нас пушки и все другое.
Папа погладил меня по голове, бережно, чуть касаясь волос. Я вздохнула и будто вдохнула в себя сон: больше ничего не видела и не слышала.
До утра.
«Ты садись на танк!»
Я не знала, что у папы в кармане пиджака уже лежала повестка. Утром мы его провожали.
У нас никто не плакал. Мама с бабусей укладывали рюкзак для папы, все старались побольше теплых носков положить. А папа говорил, чтоб не больше двух пар. Сам он сидел у стола, держал Толика на коленях. И Толик его спрашивал:
— Ты будешь стрелять? — И не слушал, что говорит ему папа, отвечал за него: — Буду!.. Немцев? — И отвечал: — Немцев! — И еще спросил — Ты сядешь на танк? — И сказал:
— Ты садись прямо на танк! И так воюй!
Потом ему, видно, показалось, что на руках у папы ему неудобно разговаривать про войну. Он слез с папиных колен, пыхтя, притащил стул, поставил его против папы, залез на стул и, взмахнув толстенькой короткой ручкой, как Наполеон, еще раз сказал:
— Ты садись прямо на танк и так воюй! И танк побежит быстро-быстро, и ты убьешь войну!
Толик любил залезать на стул и отсюда рассказывать стихи или просто говорить речи. Это их в детском саду на разных утренниках приучили: они маленькие, так их, чтоб все видели, ставили на такой ящик. Вот Толик и сейчас, видно, почувствовал, что все ждут от него стихов. А, наверное, ему хотелось боевых стихов, про танки, про войну и самолеты. Но таких тогда еще не было. Не рассказывать же: «Муха-муха Цокотуха»… И вот наш Толик вдруг сам сочинил стихи. Он потоптался, потоптался и сказал гордым голосом:
— И вот прилетел самолет! — Еще потоптался и опять сказал, очень радостно:
— И вот прибежал собачонок!
Совсем обрадовался и протянул ручки к папе:
— Папа! И вот прибежал собачонок!
И вот собаче… собаче… — забормотал Толик, забормотал и умолк, будто у патефона кончился завод и пластинка медленно остановилась.
И папа так сильно засмеялся и подхватил Толика на руки, подкинул его вверх:
— Ах ты, мой дорогой! Конечно же, прибегут все собачонки, и я сяду на танк, и прилетят самолеты, и война кончится! И Толик будет вот какой большой!