И еще раз высоко поднял Толика над головой. А мне стало завидно, и, наверно, от этой зависти захотелось плакать. И чтоб не заплакать, я ткнулась головой папе в живот и обняла его. И в это время с улицы закричали:
— Сергей Григорьевич! Готовы?
И папа подошел прямо с Толиком к окну и закивал головой, мол, сейчас…
Тут мне расхотелось плакать, и я держалась до тех пор, пока все они — папа и еще трое незнакомых мне дядек — не стали усаживаться на телегу (грузовиков больше не осталось, наверное), чтоб ехать на станцию, на железную дорогу.
Я изо всех сил вспоминала Зульфию, как она строго разговаривала со своей мамой, но слезы сами собой бежали по щекам.
— Папа, я не плачу и ни за что не буду плакать, — твердила я, — это не считается, — говорила я, тряся головой, чтоб смахнуть слезы, — потому что это только глаза, а не я сама.
— Конечно! Я же знаю, ты мужественная девочка, — улыбался папа. — Ну, — он приподнял мою голову обеими руками, — держись! Береги маму, помогай. Ты старшая ведь у нас…
А вот наша мама совсем не плакала. Ведь она теперь оставалась главным зоотехником всего совхоза. Вместо папы. Ей никак нельзя было плакать.
Телега долго еще гремела, и пыль долго не садилась — ветра не было — по дороге к моему лесу, по дороге на войну. И я думала, что вчерашний день, когда по этой же самой дороге мы ехали домой и Николай Михайлович говорил с папой про танки, мне, наверное, приснился. Не может быть, чтобы так быстро все менялось на одной дороге. Или может?
Я твердила эти старые стихи потому, что было мне плохо, так, будто я потерялась и осталась одна.
Эти стихи мне помогали — слова в них были хоть и печальные, но крепкие. И так уже было, и не у меня одной… Отец воевать ушел… Толик не знал этих стихов про Испанию.
А то мог бы сегодня их рассказать. «В сады, за старый вокзал»… Нет, просто на далекую станцию Кукмор, и оттуда еще поедет по железной дороге, потому что война далеко от нас. Не слышно выстрелов, не видно зарева. Только тетка Анна может принести бумажку, которая называется «похоронка». Такую бумагу она принесла уже в семью Вазыха: Равиля, его брата, убили. Но об этом я запрещаю себе думать. Это вон Митя-дурачок не понимает. Ходит и твердит свое: «Мишка — куркам», — а Мишка на войне давно. Митя же ничего не понимает, вдруг это Мишке повредит? А у Вазыха убили брата Равиля. И никто не знает, как его убили. А тетка Анна говорит, что, может, его еще и не убили. Просто по ошибке могли написать. Там ведь очень много сражается людей. Может, перепутали гимнастерки, когда утром в спешке собирались в бой… А в гимнастерках в кармашках — документы. Из одного нашего совхоза вон сколько ушло народу. Вечером у клуба одни пацаны толкутся. Наш Вазых, да Колька Зайкин, да вроде них, кто ходит учиться в семилетнюю школу в Пеньки… «Ой! — вдруг вспомнила я. — Завтра же первое сентября! Завтра в школу!» И я побежала домой, от одной этой мысли вдруг снова почувствовав себя и уверенно и обычно. Будто только немного подержали меня в какой-то пустоте, где одиноко и нет опоры, и снова поставили на землю обеими ногами.
Беда
Я не знала, что как раз завтра, первого сентября, случится беда. Такая беда, что закроет от меня белый свет, заставит биться с ней один на один, без помощи и надежды на подмогу.
Когда утром мама провожала меня в школу — все равно ей было по дороге к конторе, — нам навстречу вышла тетка Анна и отдала маме письмо.
— От Дуси! — радостно воскликнула мама, глянув на адрес. И на ходу распечатала конверт.
Я знала, почему она обрадовалась. От дяди Вани, маминого брата, не было писем с фронта уже больше месяца. Наверное, письма три от него получили с тех пор, как он ушел на войну, и все. «Как обрезало», — говорила бабуся печально.
И вот теперь что-то сообщает тетя Дуся, его жена!
Я бежала рядом с мамой, чуть не вывернув шею, — так старательно глядела ей в лицо, чтоб догадаться, о чем письмо.
И, увидев, как мама вдруг закрыла глаза и остановилась, сразу поняла, что о плохом. А мама вдруг как-то воровато огляделась, оглянулась на наш дом, будто убеждаясь, не следят ли за нами, и, взяв меня за плечо, шагнула за угол дома, мимо которого мы шли, и прислонилась, словно без сил, к стене.