— Дашенька, — зашептала она, склонившись ко мне. — Дай мне слово, что ни за что, никогда ты не проговоришься об этом бабусе.
Она смотрела на меня гневными глазами, без слез. Она смотрела на меня, будто заколдовывая меня взглядом. Я даже не могла мигнуть и так же неподвижно смотрела ей в глаза. Было мне страшно — и оттого, что нет больше дяди, и оттого, что я и сама понимала: узнает об этом бабуся — может и она умереть. Очень больное было у нее сердце. И страшно было за себя: вдруг нечаянно проговорюсь? Писем не было от дяди Вани так давно, что бабушка могла догадаться по какой-нибудь мелочи.
Но мама смотрела так, что я почувствовала: нет, не проговорюсь! Ни за что! И сказала маме:
— Ни за что! Никогда!
И тогда мама заплакала. И сказала: «Хорошо, что Сережу вчера увезли. Хоть мне можно плакать над Ванечкой… Не подозрительно будет ей…»
С этого утра бабуся вдруг выросла в моих глазах и заняла собою все. О чем бы я ни думала, что бы ни делала, она была видна мне. А ведь я всегда ее любила и очень жалела. Все домашние дела мы делаем с ней вместе, потому она была мне даже ближе мамы. Понятней, будто подружка. И все-таки она была мне, как все люди. А теперь стала, как книжные главные герои: вдруг гораздо выше и больше всех. Это я однажды нечаянно открыла, что о главных героях думаю, как о великанах. Читала «Принца и нищего». Ту сцену, когда Том Кэнт первый раз в одежде принца едет по улицам Лондона. И его узнает его бедная мать. И, прорвавшись сквозь охрану, она подбегает к лошади Тома, и обнимает его ногу, и целует его. Я поразилась: «Как же она могла достать до ноги Тома?» И тут только поняла, что думаю о Томе и о принце как о каких-нибудь Гаргантюа, великанах, чьи одни башмаки выше обычного человека. А ведь Том — обыкновенный сын этой обыкновенной женщины!
Сейчас такой великаншей стала в моих мыслях бабуся. И я удивлялась, какая она хрупкая и невысокая, всякий раз, как смотрела на нее теперь.
Если б не ее больное сердце! Такое чуткое, что чувствовало даже еле заметный уклон дороги. «В горку идем», — тяжело дыша, говорила она и останавливалась передохнуть. А я удивлялась: никакой горки и в помине не было.
Но весной талая вода обнаруживала «горку»: она текла в ту сторону, куда бабусе идти было легче.
С горки ей хорошо было ходить, поэтому и мне весело. Хоть я привыкла к ее болезни, но всякий раз, когда она задыхалась на самых чуточных подъемах, мне было очень ее жалко.
Да разве можно говорить ей о гибели дяди Вани!
И в этот день на уроках я сидела, как пришибленная, хотя никто этого не заметил. Если бы мы не встречались почти все лето «на вениках», может, и заметили бы, а так все привыкли уже друг к другу, и было обычно, что мы сидим первого сентября совсем спокойно и не болтаем, «как сороки над падалью», — так любила говорить наша учительница.
Бабуся всегда была где-то рядом со мной, и как-то отдельно я про нее не думала. И все, что она ни делала, было обычным. Теперь я видела ее хоть и рядом, но отдельно от себя: ведь она могла умереть, а я остаться. И показалась она мне совсем необычной! Ни на кого не похожей! Она на себя-то не всегда походила. Разной бывала дома и в лесу или в поле. Дома она и прикрикивала на меня, если я где-то мешкала или делала не так. В хорошем настроении становилась озорной. Мы, когда сидели за столом, так и смотрели ей в рот, ждали, когда она что-нибудь такое скажет, чтобы тут же прыснуть. У нее всякие поговорки были, присловья смешные.
Но когда шли в лес, она уж ничего смешного не говорила, а становилась такая вся восхищенная, тихо всему радовалась.
— Ах, красота-то какая! — приговаривала она. — Так вот легла бы тут и померла. — И тут же говорила: — Жить-то как хорошо на белом свете! Господи!
Ни на кого из нашей семьи она не походила. Темная была: глаза карие, а волосы черные, с сединой.
Мама очень хотела, чтобы кто-то из нас родился в бабусю. Но все получались светлые, сероглазые. Только один человек походил на нее — как раз дядя Ваня, ее младший сын. Вот у него были карие глаза. Да, большие — больше бабушкиных! И толстые, добрые губы.
И даже такой же веселый и озорной был, как бабушка!
В это лето по дороге в лес мы чаще всего и разговаривали про дядю. Особенно с тех пор, как началась эта проклятая война и дядя с первых же дней ушел на фронт.
Закричит перепел во ржи, и бабушка его передразнивает:
— Пик-пильдык! Пик-пильдык! Помнишь, — скажет, — Даня, как Ванятка по-перепелиному кричал?
А я смеялась, потому что сразу представляла, как дядя вытаращивал глаза и быстро проговаривал «пик-пильдык».
И я тоже говорила бабусе:
— А знаешь, как он нас в лесу пугал?! Из-за кустов ка-ак заверещит по-страшному! А потом говори, что это зайцы так кричат! А мы думали — волк!